Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Дед что-то почувствовал в Каролине, думал Кирилл. Наверное, его покровители казались ему богами, подобными жестоким богам Египта или Месопотамии, носящим головы сокола, шакала, крокодила, льва, пса, кошки, стражам мертвых и пожирателям душ. И дед Константин подбирал среди немецких трофеев верные подношения, чтобы заработать инфернальную благосклонность небожителей; но, как шахтеры в Средние века брали с собой в забой клетку с канарейкой, которая прежде людей чувствует рудничный газ, ему нужен тот, кто почувствует опасность гораздо раньше, чем он. Поэтому он и выбрал Каролину.

Дед с бабушкой уехали из Германии в начале сорок шестого года, – установилась власть, заработали немецкие администрации, и у мародеров было все больше шансов попасться. Кирилл спрашивал себя: в какой Германии они побывали? В мире разорванных связей и перемещенных лиц. Среди руин, где «разбомблен даже не город, а что-то принципиально более важное, что склеивало вещи с их обозначениями», как прочитал Кирилл в прекрасном романе о послевоенном Берлине.

Поэтому Каролина, даже если бы захотела, не смогла бы найти немецких Швердтов, что обменивались письмами с ее двоюродными бабушками. Страна была населена беженцами и призраками горожан, скрывающимися в развалинах.

Дед Константин рассказывал, что однажды в Берлине, когда в разных концах города, в парках, в метро еще вспыхивали перестрелки, их отправили осмотреть какие-то статуи – не стоит ли их реквизировать? Они тронулись туманным дождливым утром. Дед не знал Берлина, не знал его памятников; туман скрывал все, опытный шофер рулил сквозь сожженные баррикады, покуривали в кузове трофейные сигареты молчаливые с похмелья автоматчики, испытывавшие законное презрение к штатскому офицеру и его переводчице.

Приехали на опушку какого-то парка, выкошенную огнем, только воронки и расщепленные стволы; сержант-провожатый повел дальше. Вдруг справа мелькнула зыбкая фигура; автоматчики зарядили длинными очередями в туман, оттуда прилетело в ответ, то ли выстрел, то ли свой же рикошет; командир отделения скомандовал обойти, и вот уже автоматы ударили сбоку, а фигура, вся в искрах, не падала.

Первый луч солнца прорезал туман, и они увидели, что стреляют по статуе, по мраморному композитору, держащему в руках стопку нот; Гайдн был мертв – четыре пули в живот, две в правое легкое, две в руку, одна в ключицу, одна в плечо.

Полотнища тумана растворило солнцем, вблизи встал скелет Рейхстага. Они были в самом центре Берлина, в Тиргартене. Бывалый сержант колупнул пальцем раны статуи, кивнул автоматчикам – молодцы, мол, метко стреляете – и равнодушно, в ожидании приказа, посмотрел на деда Константина.

Благодаря этому рассказу деда Тиргартен стал для Кирилла своего рода воротами в его Германию. Когда он впервые прилетел в Берлин, он не знал там ничего, кроме следов пуль безымянного автоматчика, пробивших мраморный сюртук.

И он сразу отправился в Тиргартен, к Гайдну; был день поздней весны, стрекотали автоматические поливалки, по лужайкам лежали загорающие, а у Бранденбургских ворот туристы фотографировались с ряжеными союзными солдатами.

Он еще издалека увидел отметины четырех пуль в живот, двух в правое легкое, двух в руку, одной в ключицу, одной в плечо, – точно так, как сохранила профессионально внимательная к деталям, фотографически запечатлевавшая характерные сколы, царапины, потертости на антиках память деда. И он невольно повторил жест сержанта, тронул пальцами рану в камне; выщербина была реальной.

Он провел в Тиргартене два дня, обходя статуи, изучая по ним рисунок давних боев.

Кайзеровский солдат, прощающийся с женой, – пули пробили подол ее платья и его сапоги, откололи правую руку у сына, с тревогой смотрящего на отца. Безрукий Геракл у самого Рейхстага, все тело в оспинах пуль. Боги плодородия, богини ремесел – они в стороне, две-три пули попали в постамент, небожителей не задело. Два обезглавленных солдата, женщина без головы с развороченной грудной клеткой; вот старик со знаменем, а рядом падающий навзничь, убитый воображением скульптора офицер в роскошном мундире – пробиты ноги, и пуля ударила в подбородок, убила – мертвого. Гёте в плаще, посеченном осколками. Купидон с простреленным бедром. Скорбный ангел, которому приклеили новое мраморное лицо взамен разбитого; Муза с таким же приклеенным, мертвым ртом, мраморным протезом плеча. Убитый в грудь Бетховен. Раненая бронзовая амазонка на раненой лошади. Беспалая арфистка. Вагнер и его расстрелянный грифон.