Тамара Лисицкая - Идиотки

Наташа устало улыбнулась. Сумасшедший идиот… Он думает, что она переживает за свою подругу.

— И вы простите меня, Леонид.

— За что?

— За то, что я хуже, чем вы думаете. Мне все равно, что делается с Ирой… Было все равно, сейчас мне так больно и так ее жалко, что я готова простить ей все, что угодно… Я… Мне вас… Я вас ревновала, понимаете?

— Меня?

— Да. Вы мне понравились. Даже не так… Мне с вами хотелось говорить… Мне с вами было спокойно…

— Но ведь мы можем продолжать с вами говорить! Ведь я же готов делать так, чтобы вам было спокойно! Мое доброе, уважительное отношение к вам нисколько не изменилось! Я по-прежнему настаиваю на том, что вы — чудесный человек, заслуживающий самого лучшего! Как я могу доказать вам свою преданность?

— Не знаю… Сделайте так, чтобы Ирка пришла в себя. Мне страшно видеть ее такой…

Леонид помрачнел:

— Мне тоже. Я стараюсь…

Странно, конечно, началась весна. С кладбища. Как будто нельзя было выбрать другую мизансцену. А то ведь голые деревья, вороны, снег, пупырчатый, грязный, и много молчаливых людей. А в воздухе — тонкий, ультракороткий звук «и-и-ии-и» — молчаливые люди рыдают.

Такому количеству фотомоделей и фриков позавидовал бы любой клуб. Красивые, тонкие, ладно перехваченные ремнями, одетые в черное, но в какое черное! Это черное не было траурным, оно было кокетливым, вызывающим, винтажным, гламурным, но другого черного у этих людей не было. К тому же лица у них по-настоящему опухли от слез, а носы, прикрытые фигурными очками, были до красноты истерты платками.

— Откуда эта актеров стольки? — шептались любопытные тетушки на периферии толпы. — Глядзиця, Иванауна! И вон з телевизара дзеука! Диктар наш извесны…

— Дык этыя, которые разбились, аны ж актерами были. Так вот к ним ихныя сослуживцы из Москвы и приехали. Они ж, пакойники, из Москвы ехали, ноччу… Ну, вы же знаете, Михайловна, как они сейчас гоняюць? Вот и расшиблися! Так добра ж расшиблися! Гробы так и не раскрывали! Маци — и тая не видела! Так и пахаронюць…

— Ай, матка родная… А скольки ж им лет было?

— Дык маладыя саусем. Ци то дваццаць, ци то трыццаць.

— Ой, святы Божа… А маци дзе?

— А вон, глядзиця… Вон жэншчына такая красивая, у платке…

— Што плача?

— Ну, з мужчинам разам! Вон, ен яе за локци трымае!

— А, вижу… Во, убиваецца…

— А то ж… Родненьки сыночак…

— А други из им, што разбиуся, гэта хто?

— А друг, за рулем быу. Тожа малады хлопец, не жанаты. Во панакупляюць сабе этыя машины и ганяюць, што дурныя!

— А той перши хлопчык жанаты?

— Да, жанаты. Вон яго жана… Курыць. Яны ж, Михайловна, усе умныя стали, усе кураць!

— А што такая страшная? Худая, белая… Глаза якия, посматрыце, Иванауна! Сухия ж глаза! Не плачыть! Можа, яна рада?

— А руки якия, бачыли? Забинтаваныя руки, наркаманка мо? Што робицца, я не знаю…

Потом гробы начали опускать вниз. Работники кладбища багровели под их тяжестью, пыхтели, и было видно, что они колоссальным усилием воли сдерживают себя, чтобы не разразиться матом.

Люди качнулись вперед и завыли.

Сергей закурил и отошел в сторону, там ему было легче — с мобильным наедине.

Наташа взяла Лену за руку, хотела взять за руку и Анжелку, которая тоже поехала на кладбище, но Анжелка, раскрыв рот, смотрела на заезжую фотомодель.

Леонид подошел к очумевшей, дикой, лохматой Ирочке и положил руку ей на плечо.

Ирочка обернулась, посмотрела пустыми, холодными глазами.

— Ир, ты должна держаться.

— Для чего? — спросила она.

— Для того, что у тебя впереди огромная жизнь!

— На хрена?

— У тебя будет работа, семья, дети.

— На хрена?

— Ты все, что осталось у Роминых родителей! Хотя бы ради них сейчас!

— Я? Все что у них осталось?

— Да, Ира. Ничего другого от их сына не осталось…

— Ничего другого?

Ирочка закурила и медленно двинулась в сторону родителей.

Она не видела их несколько месяцев… На Новый год в последний раз, когда Ромка раздавал подарки.

И столько же не разговаривали.

— Роза Наумовна.

Роза Наумовна за два дня состарилась до предела — морщины и горькие влажные от слез складки были даже на губах. От Ивана Ивановича сильно пахло лекарствами и алкоголем.

— Роза Наумовна.

Она с трудом оторвала взгляд от горки рыжей земли, которую сейчас затейливо покрывали цветами.

— Нет моего мальчика… Мальчика… Нет больше моего мальчика… Нет больше…

— Есть ваш мальчик, Роза Наумовна…