Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

Мадина не поднимала глаз ни на Ивана, ни на Колю. Не поднимала и на врачей. За мужем тоже ухаживала молча – молча кормила, молча брила его.

Наблюдая за ними, Колька строил рожи, делал большие глаза и крутил пальцем у виска – дескать, придурки! Шептал Ивану:

– Как думаешь, у них так всегда? А на фига тогда вообще?

Иван пожимал плечами.

К ночи Мадина уходила, но говорили, что ночует она в больнице, в подсобке у нянечек.

Родня к Асламбеку валила толпой – сестры, братья, снохи, дядьки и тетки. Все бурно и громко приветствовали друг друга, переглядывались и тут же испуганно замолкали, смущенно жались к стене и тихо переговаривались на своем гортанном, похожем на голубиный клекот языке. И почти сразу из сумок доставались судки и кастрюли с невозможно ароматной, незнакомой едой. Шумные кавказские люди всех пытались угостить – и пациентов, и врачей. Врачи, конечно, шарахались, а вот Коля ел и нахваливал. Иван отказывался – есть было больно, болели челюсть, оставшиеся зубы, губы, порванные в аварии. Да и аппетита совсем не было – с усилием и натугой осиливал жидкую манную кашу или пару ложек невкусного пресного супа.

Да при чем тут еда – видеть никого не хотелось. Слышать голоса было невыносимо. Терпеть – тоже невыносимо, как и думать о будущем. Да и вообще – жить было невыносимо. При чем тут аппетит?

Единственное, что спасало, был сон. Спать, спать, спать. И не просыпаться. Спал он почти весь день. А выспавшись за день, мучился ночью. Громко храпел веселый Коля. Тихо посапывал и постанывал во сне Асламбек. От ветра поскрипывал желтый фонарь за окном, отбрасывая на потолок короткие, размытые тени. Стояла невыносимая тишина, от которой начинало стучать в висках. Казалось, спал весь город. Не спал только он – не давали заснуть боль, горе и страшное, нечеловеческое, непобедимое отчаяние.

Одиночество. Опять одиночество. Зачем они нашли его, зачем спасали? Зачем спасли?

Какой все оказалось пошлостью, вся его семейная жизнь! Какой банальной, непролазной, дремучей пошлостью! Да и вообще вся его жизнь!

Как он мог увязнуть в этой истории? Как мог ничего не замечать, где были его глаза? Как он мог оказаться таким непроходимо тупым кретином? Рогоносец, обычный рогоносец, типичный персонаж дурацкой комедии. Сколько лет Алена его обманывала, сколько лет подло врала! Врала и бегала к любовнику?

Господи, как с этим жить? Да и надо ли…

Он все чаще просил у сестер укол димедрола, два куба, один его давно не брал. А два вкатывала только сморщенная, пьющая ночная медсестра Райка, той все было по барабану.

Заходила и Нонна Сергеевна. Только спустя пару недель он заметил, что Нонна прихрамывает. Скосил глаза на ее ноги и увидел, что на правой, сухой и тонкой, надет грубый башмак с утолщенной подошвой.

Нонна садилась на край кровати и по-матерински клала ему на лоб ладонь. Ее рука была легкой и прохладной. Иван прикрывал глаза, и ему казалось, что боль отступала. Говорить ни о чем не хотелось.

– Ну, как ты, Громов? Полегче тебе?

Он отворачивался к стене – боялся при ней разреветься. Жаловаться не хотелось, а утешить ее было нечем – несмотря на сильнейшие обезболивающие, боли почти не проходили.

– Слушай, Иван! – в один из таких визитов сказала Нонна Сергеевна. – Ты ведь понял, для чего я зашла. Чтобы ты увидел, что люди живут по-разному. И так, как я, в том числе. А я ведь женщина, мальчик! И что ты думаешь? – она усмехнулась. – И институт окончила, и врачом, как ты заметил, стала. И даже завотделением! И замуж вышла, а, как тебе? И дочь умудрилась родить! Хорошую девку, кстати, умную и красивую. И еще, Ваня, – она помолчала, – я, между прочим, на здоровых ногах никогда не ходила. Нет, не так, вру – ходила до трех лет. А потом этот чертов полиомиелит. Вовремя не привили, и вот результат. Но жизнь, между прочим, идет! Пять лет в интернате, в гипсе, потом обычная школа. Мама меня забрала из интерната, видела, как там несладко. Интернат – это почти детский дом. Детский дом плюс больница, где все инвалиды, маленькие, обозленные на судьбу старички. А в обычной школе началось – насмешки, издевательства: инвалидка, хромоножка, убогая. Да что говорить! Вот так, мальчик. Вот так. Нет, меня-то никто не бросал – родители у меня были чудесные! Мама, по счастью, жива по сей день. А ты, Ваня, не в худшей ситуации. – Она похлопала по его плечу. – Ноги есть, и, заметь, две! Да, одна не совсем целая. Подрезали тебе ногу, Иван. Но она все-таки есть, осталась. И вообще – вся жизнь впереди! Все еще образуется!