Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

Да, вечерние уборщики Кенкль и Брандт ее запирают, но дверь можно вскрыть, даже если самым неуклюжим образом провести карточкой на питание в столовой ЭТА между косяком и замком. Кухонные работники всегда удивляются, почему столько карточек всегда такие пожеванные. Хотя пустые тренажеры страшные, а в темноте в помещении пахнет почему-то еще хуже, они все равно чаще приходят ночью – эташники, которым нужен Лайл. Сидят в сауне рядом с цементной лестницей, пока не наберут на коже подношение, потом крадутся, мокрые и блестящие, в полотенцах, к двери качалки, заходят по очереди – иногда у двери сразу несколько эташников, обтекают в полотенцах, молчат, некоторые притворяются, что у них тут свои дела, крадутся, потупляют глаза, как пациенты в приемной клиники по лечению импотенции или у психолога. Нельзя шуметь и включать свет. Как будто администрация будет смотреть сквозь пальцы, пока подыгрываешь. Из столовой, восточные окна которой выходят на Админку, слышно каждый приглушенный смешок, стеб и редкий вопль с просмотра кукольного фильма Марио на Взаимозависимость. Между Западным корпусом и качалкой – тихий медленный двусторонний ручеек мокрых ботинок и желтых дождевиков: все знают скучные моменты, когда можно улизнуть и ненадолго спуститься к Лайлу – посовещаться. Они вскрывают замок и заходят по очереди, в полотенцах. Подносят капли на плоти. Говорят о вещах, заготовленных для ночного гуристического тет-а-тета, шепотом без эха от резиновых полов и влажного белья.

Иногда Лайл выслушает, пожмет плечами, улыбнется и скажет: «Это древний мир», или еще какое общее Наблюдение, и откажется развивать тему. Но важно то, как он выслушает, вот почему сауны всегда полные.

Молния когтит восточное небо, и во мраке качалки это особенно зрелищно, потому что Лайл в немного другой позе и под разными углами всякий раз, как свет через окно над тренажерами падает на его руки, плечи, грудные мышцы, так что кажется, будто в разные ослепительные моменты там разные Лайлы.

Ламонт Чу, безволосый и блестящий, в белом полотенце и с наручными часами, запинаясь, признается, что ему все больше мешает одержимость теннисной славой. Он так хочет попасть в Шоу, что это желание едва ли не поедом его ест. Чтобы его фотография была в глянцевых журналах, чтобы он был вундеркиндом, чтобы мужчины в синих блейзерах И/SPN описывали каждое его движение на корте и настроение спортивными клише и с придыханием. Чтобы его одежду облепили нашивки с названиями брендов. Чтобы про него делали мягкое профилирование. Чтобы его сравнивали с недавно почившим

М. Чангом; чтобы его называли следующей Великой Желтой Надеждой США. О видеожурналах или Сетке даже начинать не стоит. Он признается Лайлу как есть: он хочет славы; хочет! Иногда он представляет, что снимок с ударом у сетки, который он вырезает из глянцевых журналов, – с ним, Ламонтом Чу. Но тут он понимает, что не может есть, или спать, или даже писать, так ужасно он завидует взрослым в Шоу, которых снимают у сетки для журналов. Иногда, говорит он, в последнее время он не рискует на турнирах, даже когда риски нормальны или даже нужны, и понимает, что слишком боится проиграть и повредить своим шансам на будущие Шоу, шумиху и славу. Пару раз в этом году, уверен он, из-за холодящего кровь страха проиграть он проигрывал. Он начинает опасаться, что у палки бешеных амбиций, похоже, больше одного конца. Стыдится своей тайной жажды хайпа в академии, где к хайпу и соблазну хайпа относятся как к великому мефистофелевскому падению и серьезной угрозе таланту. В основном это его слова. Он чувствует себя, как будто он в темном мире, внутри, – пристыженным, потерянным, запертым. Ламонту Чу одиннадцать, он играет с двух рук с обеих сторон. Он не упоминает об Эсхатоне или ударе в живот. Перед одержимостью славой в будущем меркнет все. Запястья у него такие тонкие, что часы приходится натягивать чуть не до плеча, и они придают ему гладиаторский вид.

Лайл, когда слушает, втягивает щеки. Когда он слегка ерзает на диспенсере для полотенец, на коже у него появляются и исчезают очертания рельефных мускулов. Для таких, как Чу, диспенсер высотой где-то до плеча. Как все хорошие слушатели, Лайл слушает одновременно внимательно и успокаивающе: проситель чувствует себя одновременно уязвимо голым и странным образом защищенным, от всевозможного осуждения. Как будто Лайл применяет не меньше усилий, чем ты. На краткий миг чувствуешь себя неодиноким. Лайл втягивает сперва одну щеку, потом вторую.