Нгуги Тхионго - Кровавые лепестки

Фотография отца, сделанная в период между двумя мировыми войнами, всегда производила на Муниру какое-то странное впечатление.

Ваверу стоит возле граммофона, а на граммофоне картинка: собака, сидящая на задних лапах, лает: Голос Владыки Его. На нем куртка и бриджи для верховой езды, сапоги, под курткой на жилетке поперек живота — цепочка от часов. На голове пробковый шлем, в руках Библия.

Глядя на фотографию, Мунира испытывал какую-то неловкость, но никогда не мог определить, что вызывает его протест. И женился он на девушке из языческой семьи — как видно, в этом было безотчетное Неприятие всего, что отстаивал отец. Но девушка оказалась Точной копией его набожных сестер. Она ни на минуту не позволяла себе забыть, что благодаря замужеству попала в знатный христианский дом, и старалась быть идеальной невесткой. Своей готовностью переродиться заново она преодолела неприязнь родителей мужа. Джулия превратилась вскоре в некое творение рук собственной свекрови и в качестве такового стала предметом ее обожания. Мунира мог бы простить ей все, кроме безмолвных молитв до и после каждой близости. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы нарушить этот заведенный женою ритуал.

Жизнь в отцовском доме постоянно держала его в напряжении. Отец считал его неудачником. И Мунира всегда ощущал потребность высвободиться. Но постоянно колебался: казалось, он просто не знает, от чего он бежит и куда.

Но сейчас, приближаясь к своему дому в качестве новоиспеченного директора школы и приглашенного на чаепитие в Гатунду, Мунира чувствовал себя счастливым. Итак, его первое серьезное начинание, порожденное всеобщим идеализмом, охватившим страну накануне провозглашения независимости и сохранявшимся недолгое время после нее, принесло плоды, пусть даже незначительные. Приглашение и повышение по службе. Приближаясь к дому, он чувствовал, что его уже не устрашает образ отца, так четко возникший в его воображении.

Оказалось, большинство учителей получили приглашение прибыть вместе с женами на чаепитие в Гатунду. Всем было предложено иметь при себе на возможные расходы по двенадцати шиллингов пятьдесят центов. Жену Муниры тоже охватило волнение, хотя она и пыталась скрыть его под маской христианской сдержанности. Этот субботний день, думал Мунира, навеки запечатлеется у него в памяти так чтобы он в подробностях мог рассказать о нем своим детям: он, Мунира, приглашен на чашку чая человеком, ставшим живой легендой, олицетворявшим собой совесть нации на протяжении чуть ли не всего этого столетия. Чего только не отдашь за подобную честь! И снова Мунира чувствовал, что он возвысился над другими, рядовыми гражданами.

Их автобус подъехал к зданию почты в Руваини только около шести вечера, и пассажиры забеспокоились, кто-то предложил даже отменить поездку, но все зашикали на него и заставили замолчать: лучше поздно, чем никогда. Даже ночное чаепитие при таких обстоятельствах будет настоящим праздником! Сопровождавший их чиновник торжественно заверил, что все будет в порядке.

Последовавшая вслед за тем неожиданность была самым болезненным из всего, что пришлось пережить Мунире после исключения из Сирианы. Через какие-то банановые плантации их завезли за Гатунду, где оказалась еще одна группа, которая ждала чего-то в торжественном молчании. «Чаепитие или похороны?» — подумал он, но не решился сказать это вслух, подавленный мрачностью обстановки. Он огляделся: сопровождавший их чиновник куда-то исчез, Потом им приказали выстроиться в две очереди — мужчины в одну, женщины в другую. Какой-то учитель спросил: это и есть чаепитие, на которое нас пригласили? Кто-то тут же стукнул его пангой плашмя; откуда появился этот стран? порядка и куда он исчез, непонятно. Как и многое другое: скажем, какое отношение имеет все это к Мзиге, где сопровождавший их чиновник? Стало темно, в хижине горел тусклый свет, в нее группами человек по десять заходили люди. Что же это творится? Сердце Муниры тревожно стучало. И вот настала его очередь…

Около полуночи, возвращаясь домой, Мунира слышал, как рядом плачет Джулия. Он чувствовал, что она снова отдаляется от него, что она готова бросить ему в лицо обвинение в предательстве; но где он мог найти слова, которые объяснили бы ей все, если он и сам не имел ни малейшего представления о том, что их ожидает? Он был голоден, ему хотелось пить. По всему автобусу люди перешептывались, они поняли наконец, что стали жертвой обмана, что их вынудили принять участие в церемонии, невозможной в их стране в эти годы, а главное, совершенно несовместимой с надеждами людей поколения Ухуру. Как смогут теперь они, учителя, смотреть в глаза ученикам и утверждать, что Кения — одно целое?