Константин Шильдкрет - Кубок орла

Надюша бросилась к пруду и тряхнула деревцо. Легкие, как пух одуванчиков, закружились снежинки. Среди серебряных ив, в бирюзовых отблесках бугристого льда девушка сама казалась сверкающим, сотканным из первой пороши инея и голубых лучей, нежным призраком юности.

Из-за поворота дороги показалась чья-то кряжистая фигура. Вглядевшись, Надюша узнала Ваську Памфильева. Она смутилась и робко прильнула к иве.

Памфильев несколько раз заходил в гости к отцу Тимофею. По всему было видно, что дом этот пришелся ему по сердцу. В последнее свое посещение он притащил с собой целый ворох гостинцев. Были там и орехи, и миндаль в сахаре, и сушеные сливы, и печатные пряники. У Надюши даже глаза разбежались. Во все время, пока Памфильев сидел у них, она восторгалась сластями и на него почти не обращала внимания. Но когда он покинул их домик, то, что раньше не замечалось, приобрело вдруг какую-то неприметную значительность. Надюша вся передергивалась, вспоминая, как хищно загребает он скрюченными пальцами воздух, как упивается и почти священнодействует он, когда что-нибудь ест, как смеется коротким деревянным, нарочитым смешком и как при этом его маленький, сдавленный в висках лоб словно совсем исчезает, и кажется, будто реденькие желтые брови сливаются с такими же желтыми реденькими волосами на голове… Все, все в нем было ей неприятно. Даже шапка, нагло надвинутая на глаза.

– Почему, батюшка, думаю я нехорошо про купецкого приказчика? – спросила она отца.

– Очи у него недобрые, – сухо обронил отец Тимофей. – Ежели не страшился бы я Бога прогневить, подумал бы, что Господь, когда даровал ему жизнь, забыл душу живую вдохнуть…

Сейчас Васька еще издали заприметил Надюшу, свернул к ней.

– Не в собор ли, ягодка?

– В собор.

– Чай, рано?

– Потом на крылос [88] Крылос (клирос) – огороженное место перед иконостасом, на котором поют певчие. не проберешься.

Памфильев выставил свою крепкую грудь, тряхнул головой:

– Со мной, ягодка, не токмо на крылос, на алтарь смело ходи! Меня, как я тут самого барона Шафирова и иных прочих знатных людей человек, сам епископ возле себя поставит.

– Ишь ведь ты, важный какой! – рассмеялась Надюша.

– А то не важный? Всей крестьянской округой командую. Везде тут самый первый я у вас человек.

– Ан не везде! – шлепнула девушка его по плечу и пустилась наутек. – Ан я первая!

Ваську так и подмывало погнаться за Надюшей, но он только погрозил ей пальцем и степенно, как полагается «солидному человеку», зашагал к монастырю.

Обмотав шею тремя жениными платками, отец Тимофей тоже отправился с Аграфеной Григорьевной к литургии.

На монастырской площади толпился народ. Какой-то старец, без шапки, лысый, с вылезшей синей бороденкой, высоко поднятый четырьмя крестьянами, что-то сурово выкрикивал. Иерей сразу узнал старика. «Пророк раскольничий, Никодим, – не без почтительности шепнул он жене. – Хоть и старой веры, а честной жизни муж». Матушка испуганно поглядела и торопливо зашагала дальше.

– Гошударь-то наш, – обличительно шамкал Никодим, – Петр Алекшеевич не проштой человек. Антихришт он. Вон он кто.

По толпе пронесся одобрительный шепоток.

– Ныне по городам вежде жаштавы, а нашего правошлавного хриштианина в рушкой обрядке не пропущают и бьют, и мучают, и штрафы берут.

Немецкое платье, впрочем, никого здесь в толпе не касалось.

– Пущай хоть в смертную рубаху обряжаются вельможи и купчины, – сплюнул какой-то сгорбленный крестьянин. – Нам бы только дозволение вышло полотно по-старому ткать.

Замечание горбуна будто взорвало толпу.

– Какой он царь! – донесся с противоположной стороны площади яростный женский крик. – Мужей наших в солдаты забрал, деток малых без кормильцев оставил…

– Всех крестьян со дворами разорил!

Досифей с удовольствием слушал донесения черниц о «возмущении» и поучал их:

– Алексея, его имя пронесите в народе… И еще норовите к царице снарядить челобитчиков.

На площади стоял уже сплошной рев. Люди старались перекричать друг друга и ожесточенно размахивали кулаками. Невесть откуда взявшиеся чернецы набрасывались на монашек, понося имя царевича. Истошно плакали дети, отчаянно дрыгал ногами в воздухе потерявший голос «пророк» Никодим. А над всем этим не утихая отплясывали соборные колокола.

Глебов, приблизившись к площади, нерешительно остановился. По службе он обязан был немедленно вызвать отряд. Но ему этого вовсе не хотелось. Он благоразумно соскочил с возка и попытался улизнуть.