Константин Шильдкрет - Кубок орла

Постепенно у всех развязывались языки. Евстигней и слушавшие его проникались взаимным доверием. Только отец Тимофей с каждой минутой чувствовал все большую неловкость. А когда Евдокия Федоровна неосторожно обмолвилась о «близком часе расплаты с погубителем царства», он решительно встал.

– Благослови, владыко, на уход. Меня домочадцы ждут.

Преосвященный не задерживал его больше:

– Изыди с миром. А завтра приходи в монастырь служить при мне.

Когда отец Тимофей ушел, Евстигней опасливо задергал носом:

– Уж не чуж человек ли?

– Покель не чужой и не свой, – улыбнулся епископ. – А токмо правильный человек. Приобыкнет малость, пользительный будет муж. Честен он и вельми угоден крестьянам.

– А крестьянишки у вас каким духом живут? – полюбопытствовал протодиакон. – Есть ли упование на них?

– Сам царь подмогнул, – усмехнулся преосвященный. – Яко гром с небеси, грянул на людишек указ ткать широкое полотно. Станы опутаны паутиной. Уже многие дворы впусте. Из Москвы понаехали приказчики купецкие – так кабалят ремесленников, что страх берет. А один, Василием Памфильевым рекут, под самым Суздалем строит для знатных людей полотняную фабрику. Иные убогие, чтобы токмо удержаться на месте, сами к тому Василию идут. Куда деваться, коли что ни изба, то хозяин сам-пят да сам-сём? Приказчик и рад. Всех ссудами жалует. Берите-де, потом отработаете. А отработки сии гораздо ведомы народу. Когда отработаешь? Двух жизней не хватит… Ныне токмо свистни – и все замутится. А ежели такой муж, как Тимофей, на нашу сторону их потянет, то и вовсе все образуется.

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – размашисто перекрестился Евстигней. – Не зря мы там зашевелились. – Он сощурил раскосые глазки и, попросив у епископа на минутку письмо Якова Игнатьева, обвел две строчки широким ногтем. – Под притчей сей что разуметь надо? А вот что: князья Щербатов, Василий Долгорукий, Львов, дьяк Воронов, брат государыни Авраам Лопухин, Вяземский и иные приговорили: поелику царевич здоровьем слаб и не приведи бог преставится…

Евдокия Федоровна схватилась за грудь и посинела:

– Замолчи! Не каркай!

Но Евстигней торжественно продолжал:

– Токмо и ждет Россия, когда ты, преславная Евдокия Федоровна, сняв ряску, облачишься в царские одежды и на Москве у сына объявишься!

– А царевичу сие ведомо?

– Царевич хоть и ведает, но до поры приговорено ему безмолвствовать.

Евдокия Федоровна с шумом отодвинула кресло и, тяжело переваливаясь с боку на бок, зашагала по келье.

– Нет! Недоброе дело! Чую, что вы без ведома Алешеньки в крамолы затянули его. Именем его действуете, головку на плаху подкладываете. – Она остановилась посреди кельи и метнула земной поклон. – Памятуйте!.. Как есмь я инокиня Елена, тако да пребуду до века. Не возьму на душу греха непрощенного, не стану играть головкой Алешеньки.

И, стремясь держаться как можно величавее, инокиня Елена выплыла за порог.

Матушка проснулась среди ночи и растолкала отца Тимофея.

– Хулил, сказываешь, царя?

– Не то чтобы хулил, а все же…

– Сотворишь ли, Тимофей, по моему, бабьему, хотенью?

– Да что с тобой, Грушенька?

– Богом молю: не ходи завтра на службу в монастырский собор. Душа моя что-то скорбит.

Отец Тимофей растерялся:

– Преосвященный сам повелел. Как же можно?

– А ты занедугуй.

– Неправды сотворить?

– И сотвори.

– Грех. Не могу грешить, Аграфена Григорьевна.

– Ну и добро! – крикнула матушка. – И иди! Токмо знай… я Надеждой клялась перед Богом, что ты не будешь завтра служить.

Так бы и начала Аграфена Григорьевна, все бы сразу вышло по ее хотению. Она не успела еще досказать, как отец Тимофей был уже сражен. Пусть, ложно объявившись больным, он совершит грех; за грех он ответит. Сам за себя, не рискуя и волосом дочери.

Утром, обрядившись в лисью шубку и сунув под теплый платок непослушные кудряшки, Надюша отправилась в монастырь.

– Горло у батюшки перехватило, – объявила она послушнице. – Быть будет в соборе, а служить не может.

Было еще очень рано. Утро стояло свежее, безветренное. Далеко, на краю ясного неба, пробивалось солнце. Заиндевелые ивы, примолкшие над прудом, казались в прозрачном воздухе вырезанными чьей-то искусной рукой из легкой и нежной кисеи.

Девушка расстегнула шубейку, сняв варежки, приложила длинные тонкие пальцы к груди. Зарумянившееся лицо ее озарилось улыбкой. Чуть выдавшийся вперед округлый подбородок, придававший всему лицу выражение детского простодушия, задрожал от взволновавшего все существо беспричинного счастья. Ну до чего же, боже мой, хорошо жить на свете!