Константин Шильдкрет - Кубок орла

Петр Павлович провел три дня в неприятельской ставке, словно у себя в поместье на отдыхе. Жил он у аги и в первый же день побратался с ним. Поднесенная хозяином феска как нельзя лучше пришлась под стать черноглазому и смуглолицему барону.

– Совсем паша, – одобрил зашедший к аге визирь. – Глаза, как маслины, нос толстый, большой. Восточный человек. Хороший человек.

Петр Павлович приложил руку к груди и поклонился:

– Вы пророк, ваше сиятельство! Вы угадали: я и есть восточный человек. Только не знаю, хороший ли?

И, усевшись, бесхитростно, с прибауточками он рассказал про своего отца, крещеного еврея из Смоленска, про свою службу сидельцем в лавке торгового гостя Евреинова, про неожиданное знакомство с царем и быстрое продвижение «по лестнице государственности».

Слушатели только диву давались. Все им в словах Петра Павловича казалось необычайным. Они знали чванную, высокородную Московию, на пушечный выстрел не подпускавшую в свой круг человека «худых кровей», а в особенности еврея. И вот на тебе: сын какого-то смоленского перекреста – русский вице-канцлер, барон, царев «птенец»!..

Вечером, за ужином, визирь завел наконец речь о мире.

Барон сразу помрачнел:

– Ох, война, война! Сколько она горя приносит…

– Поэтому и надо мириться – в свою очередь вздохнул визирь и после долгого молчания прибавил: – Его величество султан готов начать переговоры, но… в том только случае, если… если ваш царь откажется от обоих морей.

Шафиров чуть не сорвался, – еще мгновение, и вся его игра провалилась бы. «Уйти от морей! Но сие все равно, что медведя втиснуть в собачью будку! И в думке быть того не должно, чтобы оставаться нам в старых рубежах! – с невыносимой болью и злобой думал Петр Павлович. – Да ведь голова наша только-только упирается в Балтийское море, а ноги – в Черное! Задохнемся мы без морей!» Но осторожность и рассудительность взяли свое. А может, визирь врет? Может, нарочно надкидочку сделал, чтоб мшел получить и кое-что уступить?

– Ингрия… Что там Ингрия! – вздохнул Шафиров. – Она далеко. Хотя и то правда, война везде приносит кровь. Боже мой, боже мой! Воистину так, сиятельнейший визирь. Сколь ужасна война!

Визирь начинал сердиться: «Что он, в самом деле чудак или прикидывается? Если чудак, какого же дьявола думал царь? Зачем он к нам прислал дурака?»

– Да, много крови, – еще раз простонал Шафиров. – Видно, Бог карает мир за грехи. Наипаче и прежде всего Бог. Не правда ли, ваше сиятельство? Вер много, ваше сиятельство, а Бог один. Ему молиться надо о мире всего мира.

– Богу пусть молятся муллы и ваши священники. А мы с вами поставлены, барон, решать земные дела…

– О, каково мудры ваши слова, сиятельнейший визирь! И все-таки мы с вами Божьи творенья. Ежели мы будем памятовать про сие, все будет отменно, все образуется. У нас, русских, есть поговорка: «Без Бога ни до порога, а с Богом – хоть за море».

– За море, положим, Бог вас как будто не совсем еще пустил, – ехидно вставил турок.

– Ах, ваше сиятельство, как тяжело мне говорить о море! И как любезно сердцу беседовать с мудрым человеком. Сердце и мудрость – все. Да, да… ваша правда, все от Бога. Вер много, а Бог один.

В тихой грусти полузакрылись глаза барона. Рука полезла в карман.

– Во имя Аллаха, ваше сиятельство…

На столе очутились две лунные капли, два бриллианта.

– Мы будем молиться своему Богу, а вы украсьте мечеть сими безделушками, умилостивьте ими Аллаха. Все люди братья, сиятельнейший визирь.

«Наконец-то, – подумал визирь. – А я думал, что он и в самом деле дурак». И вслух произнес:

– Вы хороший человек, барон. Восточный человек… Я передам непременно.

«Врешь, стерва, не хуже наших приказных! – воспрянул духом Петр Павлович. – А я еще в сумленье был, хитрил. Ну, теперь, шалишь, легче будет».

Больше в тот вечер о мире не поминали.

На другой день барон без всяких хитростей вручил несколько заемных писем: визирю на 150 тысяч рублей, главному баше и янычарскому аге – на 10 тысяч каждому – и приступил к переговорам.

Ингрия как бы перестала существовать на земле. О ней все вдруг позабыли. Но во всем остальном визирь оставался твердым и прижимал Шафирова, как только мог.

В русском лагере царило уныние. От Петра Павловича не было никаких вестей.

– Как в воду канул! – терзался царь и в бессильной злобе грыз и ломал разбросанные по столу гусиные перья. – Уж не уколотили ли его?

Екатерина тихонько сидела на сундуке и штопала чулок.