Константин Шильдкрет - Кубок орла

– Ей-богу, правда! Ай да жид!.. Вот так жид! Геть пид Полтаву, славно товарищество!

Затянувшийся разговор и особенно этот неожиданный пляс Яценко расхолодили толпу. Минута для убийства была упущена.

– Геть сюды! – кричал Яценко, сворачивая в сторону. А за ним с песнями двигались остальные.

Когда опустевшее местечко было ограблено и сожжено, отец Никанор благословил своих «воинов» на отдых и отправился с помощниками в соседнюю деревеньку перекусить.

– Пошто не трапезуешь? – удивился монах, заметив, что Яценко ничего не ест.

– Не по-казацки живешь, батько! Царь тоби задаст перцу, когда взнает, що ты не шведов бьешь, а людей невинных! За ще на жидив напал?

Никанор ответил смехом:

– Зрю я, правду люди рекут: вор прощенный, волк кормленый, жид крещенный – одна дрянь… Разве не по глаголу царскому сие мы творим?

Взбешенный Яценко выхватил нож. На него бросились и связали по руках и ногам.

Перед тем как тронуться в путь, отец Никанор приказал повесить крамольника. Но отложившаяся сотня станичников успела освободить Яценко и ушла с ним в лес.

Марта штопала рваные чулки государя, когда ей доложили о приходе дьякона Евстигнея. Она тотчас же приняла гостя и заложила дверь на засов.

Евстигней довольно крякнул.

– Поздорову ли, матушка-государыня?

– Здорова.

– Сколь велелепно обличие твое, матушка-государыня, – продолжал дьякон, – и каково сладостно в нос шибает благовоние, источаемое от пречистых риз твоих!

Решив, что все положенное этикетом исполнено, он уселся на лавку и приступил к делу. Прежде всего он счел нужным посетовать на Александра Даниловича:

– Кручинит меня светлейший, матушка-государыня! Велел цидулку добыть у Анны Ивановны, а путя, как добыть, не указует. О сем мое сокрушение.

– Да ты-то был у нее?

– От нее шествую. Осквернен духом Кукуя… Басур…

Он вдруг закашлялся и, со страхом воззрившись на хозяйку, сунул руку в карман, пребольно ущипнул себя за ногу. «Истукан! Перед тобой басурманка, а ты немцев честишь».

Марта поняла его замешательство и улыбнулась:

– Почему замолчал?.. При мне можно немцев басурманами называть. Я скоро православной стану.

– Неужто? – привскочил дьякон.

– И крестный уж есть. Царевич Алексей.

Слезы умиления прошибли Евстигнея.

«Ну, – глубоко вздохнул он, – ныне сам Бог благословит усердие мое». Никто, правда, и до этого дня не посмел бы обвинить Евстигнея в нерадивости или в неверной службе двум женщинам: Скавронской и Монс. Но всю работу свою до сих пор он ограничивал только добросовестной исполнительностью, ни в малой степени не желая участвовать в ней как советчик. Дьякон прежде всего был православным человеком и «елико мочно, блюл во всей истине» свою веру. Не раз одолевали его сомнения: «Что, ежели не зря болтают люди? А ведь может статься, что и впрямь сия блудная девка, Марта Скавронская, кореньем обвела его царское величество и всю православную Русь в лютерскую веру окрестит». Евстигней был поэтому осторожен. Что прикажут, делал, но сам не придумывал и не предлагал ничего. И вдруг – эта замечательная новость!

Оставив ненадолго гостя, хозяйка вернулась с полной бутылкой и миской свежепросоленных огурцов.

– Отменный плод! – опорожнив чарку, захрустел дьякон огурчиком. – И чеснок благоухает, и лавр, яко в саду эдемском…

– Сама солила, для Петра Алексеевича. С оказией отправить хочу.

– Добро! – похвалил Евстигней и, проглотив огурец, покрутил в воздухе пальцем. – Поелику ты будешь православным чадом, а Монсова пребывает в еретичестве, хочу я немке… того… не знаю, как при тебе, царица, сказать, а по-нашему – шиш поставить.

Раскосые глазки хитро прищурились, стали узенькими и длинными. Приплющенный, как бы лишенный переносицы нос, казалось, подрагивал на скуластом лице.

– А Монсовой… того… Как по-вашему, по-басур… по-немецкому, бишь, конец прозывается?

– Энден гут, алее гут…

– Во-во…

Скавронская слушала понизившего голос дьякона и не верила своим ушам. То, что он предлагал, было до того просто, что ей казалось непостижимым, как она сама не могла до этого додуматься. Когда Евстигней умолк, она достала из сундучка золотой и с поклоном отдала ему.

Спрятав монету в свой бездонный карман, дьякон уселся за письмо.

«Мой аксельянт ами! – в лад выводимым буквам тянул он. – В превеликих пребывая малерах [45] Несчастья ( фр. ). , одначе памятую лапушку свою, матку. Амор сие мне повелевает…»