Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Танюшке почему-то было неизмеримо хорошо именно сидеть на лавочке рядом с Петром Андреевичем, слушать про это картофелехранилище, нет, просто слушать, как он ей что-то рассказывает. О чем? О перспективах совместных предприятий, например, которые вот-вот откроют, и тогда переводчики будут просто нарасхват и можно будет кататься в Финляндию за здорово живешь. Танюшка в Финляндии так до сих пор и не бывала, только слышала, что страна эта почти стерильная и что там есть все, даже денежные автоматы, которые выдают валюту по банковской карточке, а еще там есть тампоны для этих самых дней, что женщины там почти не красятся. Ну, Танюшка, предположим, тоже не красилась, зачем, если и так красивая. А вот в Финляндии считается, что женщина имеет право быть некрасивой, и ее нельзя за это осуждать, потому что она равна с мужчиной. Это вроде бы называется феминизмом, и вот этого как раз Танюшка решительно не понимала. У финнов же всего полно в магазинах, и косметики, и шмоток всяких, как тут можно быть некрасивой? Вон, Веронике Станиславовне, например, целых пятьдесят лет, а она какая красивая! Правда, Вероника Станиславовна каждый год отдыхала в Карловых Варах, и работа у нее не пыльная вовсе, не то что у Танюшкиной мамы…

Когда Сергей приехал забрать ее из этого университетского дворика, ей ужасно не хотелось покидать скамейку в сени тополей. Она бы так сидела до самого вечера и слушала еще Петра Андреевича. Однако, с усилием поднявшись навстречу Сергею, она сказала с некоторым даже хвастовством:

— А я буду работать в картофелехранилище.

— Это что же, народ и партия едины? — ехидно спросил Сергей.

— Какая еще партия?

— Коммунистическая, другой у нас нет. Я говорю, решила крепить пролетарскую закалку?

— Да я переводчиком ее устрою, — отозвался Петр Андреевич. — Финны у нас картофелехранилище проектируют.

— Вот уж без тебя, батя, никак. Спасибо, конечно, но я бы и сам…

— Да что ты сам? — Петр Андреевич ответил с некоторым раздражением и, кажется, даже плюнул. — В школу ее отправишь? Приличные места давно заняты.

Однако пока впереди были отдых и давно обещанная поездка к морю. Оставалось только навестить маму перед отъездом, в последнее время Танюшка почему-то острее стала чувствовать разлуку с ней, хотя предстояло расстаться всего-то на две недели.

Время на силикатном заводе тянулось заметно медленней, чем в городе, а то и вовсе стояло на месте. Домики, утопающие в сирени, и ленивые собаки, полеживавшие в пыли без дела, навевали сонное состояние пасторали тем, кто не знал слободской жизни изнутри, не городской и не сельской, им слободка казалась образцом деревенской идиллии с пестрыми курами на переднем плане. Впрочем, пейзаж портил пьяный мужик, мирно дремавший прямо на остановке, заняв всю лавку.

Танюшка застала маму во дворе на грядках, в огородных чунях и с руками по локоть в земле. Резиновые перчатки мама наотрез отказывалась надевать, потому что не барыня какая, эта грязь чистая, без химии. Однако обнять такими руками Майку мама не решилась, чтобы не испачкать ей платьице.

В три года Майка еще очень плохо говорила, многие даже думали, что она говорит по-фински, потому что ни слова нельзя было разобрать в ее гугуканье, и по этой причине Вероника Станиславовна ее как будто не то чтобы не любила, но вела себя с ней, как чужая строгая тетя, постоянно одергивая и поучая, а Майка от этого хныкала… Зато Танюшкина мама была ей настоящей бабушкой, у которой всегда припрятано для внучки самое вкусное. А что девочка плохо говорит, так она же еще маленькая, подрастет — научится, куда денется-то? «Айно Осиповна, не сюсюкайте с ней», — сколько раз просил ее Сергей. «А с кем мне еще сюсюкать? Мы с ней на своем языке разговариваем». Мама даже просила отдать ей Майку, не сейчас, конечно, потом, когда в школу пойдет: «Трех девочек воспитала и четвертую потяну». Ерунда это все, конечно. Кто бы Майку на силикатный отдал?

— Думаешь, у меня сил меньше стало? Да больше, — мама подняла на плиту огромный бак, чтобы нагреть воды. — Про ум-то и говорить не стоит. Разве в юности кто соображает чего? Да ничего не соображает, когда одна любовь на уме. А когда она кончается, вот тут и разум приходит.

Танюшка думала иногда, почему мама больше не вышла замуж. Она ведь помнила по детству маму красивой. Однажды она потеряла маму в очереди за колбасой и тихо плакала возле кассы от страха. Женщины спросили ее: «А какая у тебя мама? Как одета?», но Танюшка только повторяла: «Моя мама самая красивая!», и тут из толпы вынырнула испуганная мама в фуфайке и клетчатом платке до бровей, в обычной своей рабочей одежде, и все женщины засмеялись разом. Смеялась даже толстая кассирша с золотым зубом и коком рыжих волос. Танюшка поняла, что они смеялись над «самой красивой» мамой, ну и дуры же они все, потому что ее мама была самой красивой даже в рабочей робе. Сейчас Танюшка вроде бы понимала, что женщина с тремя детьми никому не нужна. Охота кому воспитывать чужих девок? Ну так ведь дети вырастают и разлетаются кто куда, вон Настя застряла в своем Ленинграде и не появляется на силикатном вообще, даже на Новый год не приехала, а Катя недавно родила второго парня и снова в декрете… Только мама больше не была красивой, завод вот именно что высосал из нее все соки и оставил одну кожуру — так картофельные детки за лето успевают высосать большую картошку-мамку. И в этом была огромная вселенская несправедливость. Не по отношению к картошке, нет, хотя она тоже живая. В конце концов можно смириться с тем, что чужие люди стареют и скукоживаются на глазах. Но как могла состариться мама, добрая, безответная, которая никому на свете не делала и не желала зла?