Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Следователь разложил передо мной фотографии, на которых Гришка лежал на снегу в луже крови с приоткрытым ртом и смотрел в небо недоуменными белесыми глазами.

— Это… Это что же такое? — я в ужасе поднесла ладонь ко рту, чтобы не закричать.

— Фотографии с места преступления. Григория убили 20 декабря вечером в собственном дворе, когда он возвращался с работы. Хотите сказать, что ничего об этом не слышали?

Я отчаянно замотала головой.

— Но мы же не общались с того самого момента, как…

— Вот именно. Как он отнял у вас квартиру. Чем не мотив для убийства?

— Но какой же теперь в этом смысл? — я кое-как собралась с мыслями. — Квартиру все равно не вернуть.

— А просто отомстить? Других врагов у Растрепина не было. Характеристика с места работы хорошая, с бандитами не знался. Судя по всему, честный был парень.

— Который квартиру у меня оттяпал честно, на законных основаниях, да? Хорошие у нас законы, если за их соблюдение можно человека убить! — меня прошиб липкий, едкий пот, кажется, даже намокли подмышки, чего не случалось со школьной юности.

— Я и не утверждаю, что вы убили его сами, не так-то просто завалить ножом такого лося.

— Ножом? В горло?

— А почему вы решили, что в горло? — в голосе следователя сквозануло явное подозрение, и отнюдь не напрасно.

— Ну-у на фотографии голова в луже крови. Думаю, перерезали артерию. И это очень странно. Сейчас больше из пистолета мочат, — я попробовала отболтаться. — Застрелить куда проще, причем это наверняка.

— Выстрел слышен. И остается пуля. А в данном случае орудие преступления не обнаружено, — следователь откинулся на стуле, не спуская с меня холодных испытующих глаз. — У вашего мужа есть коллекционные кинжалы?

— Да. Один ему подарили в Бухаре лет тридцать назад. Потом, офицерский кортик он из Севастополя привез… Послушайте, но Петр Иванович едва ходит, при чем тут его коллекция? Это чисто декоративные штуки, висят себе на ковре…

— Вот вы, Софья Михайловна, литературой занимаетесь. А сами не слышали, что ружье, которое висит на стенке, обязательно должно выстрелить, — он откинул волосы со лба пятерней, и на стол опять посыпалась перхоть.

— Так это только в театре. А в жизни висит себе и висит. Жизнь — сырой материал, в ней сюжеты обрываются на середине…

Я говорила всякую ерунду только для того, чтобы не зацикливаться на этом ноже, который наверняка метнули с дерева, с высоты, чтобы попасть точно в артерию. Так Шаша бил зверя в лесу под Кестеньгой.

Полузакрыв глаза, я четко представила, как Шаша слезает с дерева, того самого, которое растет у гаража недалеко от подъезда, осторожно подходит к телу Григория и, упершись коленом в его плечо, с усилием выдергивает из раны нож. Шаше случалось убивать людей на войне, поэтому он не видел разницы между человеком и зверем. Тот и другой — одинаково были враги. И нож одинаково точно летел в цель и входил в плоть с глухим коротким звуком. Может быть, Григорий был еще жив, когда Шаша подошел к нему. Он умер, только когда Шаша выдернул нож, и из открытой раны хлынула кровь на снег, поэтому в глазах жертвы застыло огромное удивление: «За что?» Он не знал своего убийцы. А Шаша между тем сладострастно слизал с ножа кровь — он всегда так делал, когда удавалось завалить зверя, и неслышно растаял за деревьями. А снег тщательно замел все следы.

И когда я окончательно это поняла, мне стало до того страшно, что сердце застучало как бешеное, и я больше ничего, совершенно ничего не могла сказать, а только молча указала на графин с водой. Следователь налил мне воды и выжидающе уставился на меня холодными глазами:

— Вам плохо?

— Я не знаю никого, кто мог бы это сделать, — осушив стакан, едва произнесла я. — И мне какой же резон, если я теперь живу в трехкомнатной квартире, выходящей на Французский пруд?

— А вы только из-за этой квартиры вышли за профессора Блинникова? — с плохо скрытым укором спросил следователь.

— Можете так считать. Только это еще не доказывает, что я заказала убийство Григория Растрепина.

— Но вашу корысть доказывает однозначно. Коллеги о вас говорят как о женщине чрезвычайно расчетливой.

— А это ваше «говорят» — объективная информация? Или это вот именно просто так говорят?

— Это называется оперативные сведения, — следователь уткнулся в папку с делом Григория Растрепина. — Дадите подписку о невыезде и пока свободны.

Стоило выйти на улицу, как снег — злой, колючий — ударил в лицо. Я пошла навстречу этому снегу, я была ему рада, он перебивал смятение, поселившееся внутри, потому что я знала, что так просто это не кончится, даже если Шашу и не поймают. Как можно вычислить Шашу? Да вот же через меня. Стоит потянуть за ниточку, и вылезет наше заявление, оставленное в поселковой администрации Кестеньги, несостоявшаяся свадьба и мое почти паническое бегство: как, почему? Хотя прошло почти три года, и вроде все быльем поросло. Но зачем же тогда Шаша убил Гришку? Причем именно таким способом, чтобы я узнала его почерк. Неужели только из мести? Карелы, они такие, мстят до самой смерти — даже если самому приходится умереть. На Севере нет срока давности, и времени будто бы тоже нет — внутри огромной зимы Фимбульветр.