Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Тетя Катя отнеслась к подаркам с небольшим подозрением, это было очень даже заметно. Она придирчиво развернула кофту и встряхнула на вытянутых руках, потом влезла в нее и еще некоторое время вертелась в прихожей перед зеркалом, разглядывая обнову со всех сторон. Наконец все-таки сказала спасибо и тут же спешно добавила:

— Это только помирают у нас бесплатно. А похороны-то денег стоят!

Она рассказала, что гроб помогла оплатить мамина школа, что поминки будут в школьном буфете, а вот венок Гришка купил сам, за свои кровные: «Дорогой тете Варе от Григория», и что, конечно, нехорошо, если не будет венка от родной дочери, но заказать я уже ничего не успею, а заранее покупать они не стали…

Я совершенно ничего не понимала в похоронах. Тем более не понимала, сколько это стоит. Я знала только, что сегодня в полдень я увижу свою маму в последний раз, а там… Там, наверное, придется жить дальше. Но как и с кем, этого я не знала.

Прощание помню плохо. Гроб был закрыт, потому что лицо, как сказала тетя Катя, не смогли реставрировать. Мне плохо верилось, что в гробу, обтянутом красным сукном, лежала мама, мне все казалось по-прежнему, что ее у меня отняли и спрятали, и я не понимала, почему же все кругом коллективно притворяются. Плакала у гроба я одна. Потом я очень замерзла на кладбище, мне дали выпить водки, и на этом фоне изнутри опять проросло бесчувствие и полное безразличие ко всему, что происходило вокруг. Меня вел под руку профессор Блинников, он был единственный, кого я знала более-менее хорошо, были еще мамины коллеги по школе и несколько ее учеников. Мой двоюродный брат Гришка с хмурым грубо рубленым лицом едва поздоровался со мной кивком, явно стараясь держаться от меня подальше, хотя я не понимала почему. Профессор Блинников все что-то рассказывал мне, пересыпая речь горестными вздохами, он, кажется, говорил, чтобы я при необходимости без стеснения обращалась к нему, он что-нибудь обязательно придумает. Что? Что можно было придумать, когда ничего придумать было уже нельзя? Вдобавок у него самого на днях умерла жена, и он выглядел совершенно потерянным.

Потом, когда все стали расходиться, школьная повариха, которой сегодня пришлось задержаться подольше, вышла из кухни с недобрым усталым лицом и сказала, что вот что, мои дорогие, не пора ли и вам по домам, а то мне еще ребенка из садика забирать… И я вдруг ощутила себя очень неловко, как будто была виновата в том, что задержала повариху в столовой, что поминки оказались не больно-то богатые, что гроб у мамы был плохонький, из самых дешевых, и вообще в том, что она так некстати умерла, перепугав всех вокруг, да еще что люди задавались вопросом, почему гроб закрыт и как же нужно упасть, чтобы разбить лицо… В этот момент ко мне тихонько подошла тетя Катя и, взяв под ручку, сказала в самое ухо:

— Сегодня, так и быть, ночуй у нас. А завтра вещички соберешь и езжай в свою Кестеньгу, у нас третьей кровати нету.

— Где это у вас? — спросила я, не понимая, о чем вообще говорит тетя Катя.

— У нас на квартире. Ты здесь уже не прописана, выходит, квартира теперь не твоя. А Гришка прописан, имеет полное право! — тетя Катя говорила напористо, и в словах ее сквозила настоящая ненависть, как будто я хотела у нее что-то отнять.

— Тетя Катя, вы что такое говорите? — спрашивала я, на ходу натягивая куртку. Рука никак не попадала в рукав.

— А то, что квартирка-то государственная, а не твоя. Ты со своей мамашей пожила вдоволь, теперь и мы поживем, с ванной-то и теплым сортиром. У нас в Растрепино задница к стульчаку примерзает, а ты говоришь…

Я говорила? Я вообще ничего не говорила, просто не могла сказать. Я только понимала, что тетя Катя бесцеремонно выставила меня из родного дома, но при этом как бы была права, то есть права перед советским законом. Потому что я сама выписалась из родной квартиры, ведь так было надо — иначе меня бы не взяли на работу в Кестеньге и я пошла бы под суд за уклонение. А мама… Зачем она прописала у себя Гришку? Ну да, попробуй не пропиши, станешь врагом своей сестре до конца жизни. Господи, какое жестокое выражение — до конца жизни. Вот же она взяла — и кончилась.

Но отчего все-таки умерла мама? Мне этого так и не сказал никто.

И я не стала расспрашивать, а просто, попав после поминок домой, то есть в квартиру тети Кати и Гришки, собрала чемодан, закинула в него еще пару книжек и плюшевого мишку, которого много лет назад подарил мне папа, и вышла на улицу, не простившись. Думала сразу отправиться на вокзал, но по пути заметила, что у Василисы горит окно. Наверное, она приехала домой отметить Новый год со своей станции Деревянка. Ее распределили туда учителем, но Деревянка была поближе Кестеньги, на поезде всего-то минут сорок. Огромный чемодан путался в ногах, сапоги вязли в снегу, и подвыпившая компания, которая попалась мне навстречу, даже сперва обсмеяла мою поклажу, а потом какой-то парень предложил помощь, но я отбрехалась по-собачьи зло и нехорошо.