Ричард Руссо - Эмпайр Фоллз

Предстояло лишь решить, что делать с отцом Томом. Обителей для престарелых, отошедших от дел и часто тяжело больных священников имелось достаточно, но старческое слабоумие отца Тома, проявлявшееся то в сквернословии, то в прямом богохульстве, смущало епископат: уместно ли помещать отца Тома среди дряхлого, но в целом нормального духовенства, при том что большинство из них прослужило достаточно долго и столь же плодотворно, чтобы в последние годы жизни подвергаться испытанию веры со стороны выжившего из ума старика, чье любимое словечко — «мудозвон». Вдобавок отцу Марку удается справляться со старым священником, прожившим в ректорском доме Св. Кэт сорок лет и чувствовавшим там себя как дома. В некотором смысле это и был его дом, на чем он сам настаивал. Опять же, бытуют слова и повредоноснее, чем «мудозвон», и если епископат попробует переселить отца Тома, то, возможно, он начнет эти слова активно употреблять. Его болтовня уже побудила некоторых прихожан Св. Екатерины сменить веру — одни примкнули к протестантам, другие к агностикам, и епископ не желал рисковать: не ровен час, отец Том собьет с пути истинного и кое-кого из священников. Нет, в епископате возобладало мнение, что ситуация с отцом Томом у них под контролем, и до недавних пор они не выказывали ни малейшего намерения выпустить старика из карантина.

— Как думаешь, куда тебя назначат? — спросил Майлз.

— Представления не имею. Подозреваю, они думают, что еще недостаточно меня наказали.

Отец Марк защитил докторскую по иудаизму, и самым подходящим местом для него был бы Центр Ньюмана при колледже или университете. Именно в таком качестве он работал в Массачусетсе, пока не совершил ошибку, присоединившись к группе активистов, перелезших через забор военного объекта в Нью-Гэмпшире, где их арестовали за то, что они стучали по неуязвимой броне атомной подлодки молотками с круглым бойком, — действо, которое отец Марк счел символическим, но начальник базы, буква-лист, истолковал как саботаж и госизмену. Не то чтобы участие в протесте было единственным прегрешением отца Марка. Кроме преподавания и пасторского служения в университетском Центре Ньюмана, по воскресеньям он вел вечернюю радиопередачу и однажды довел епископа до белого каления, порекомендовав в ответ на звонок молодого человека моногамию для двух любящих сердец, «независимо от сексуальной ориентации» звонившего, и вдобавок напомнив о бесконечном понимании и милосердии Господнем. А что обычно происходило с молодыми, чересчур образованными и, по слухам, голубыми священниками, посещавшими сомнительные студенческие вечеринки и раздававшими либеральные советы? Им приказывали собирать вещички и ехать куда-нибудь вроде Эмпайр Фоллз в штате Мэн — вероятно, в надежде, что там Господь Бог навеки отморозит их заблудшие члены.

— Надеюсь, ничего хуже они для тебя не найдут, — сказал Майлз, силясь вообразить, что может быть хуже.

Отец Марк пожал плечами, разглядывая наполовину окрашенную церковь.

— Тебя не обидят, пока ты сам этого не допустишь. Во всяком случае, я не жалею, что приехал к Святой Кэт. Она всегда была умницей. И мне выпал шанс подружиться с тобой.

— Да, мне тоже, — откликнулся Майлз и добавил почти без паузы: — Интересно, что с ней станет?

— Трудно сказать. Иногда эти прекрасные старинные церкви выкупают и превращают в театры, арт-центры или что-нибудь в таком роде.

— Вряд ли здесь это выгорит, — сказал Майлз. — Искусством в Эмпайр Фоллз интересуются еще меньше, чем религией.

— Однако заканчивай северную стену — и баста. В городе есть что красить — например, очередную баптистскую церковь.

Дом на Лонг-стрит, в котором он вырос, уже год как был выставлен на продажу, и Майлз, припарковавшись на другой стороне улицы, пытался представить, кто мог бы купить этот дом в его нынешнем состоянии. Заднее крыльцо, опасно прогнившее еще в его детстве, убрали, но не заменили; на тех местах, откуда его выдрали, осталось четыре уродливых, не закрашенных шрама. Всякому, кто выходил через заднюю дверь, — а Майлз только так и делал — предлагалось спрыгивать с шестифутовой высоты в заросли ядовитых на вид сорняков с вкраплениями ржавых колесных колпаков. Сам дом посерел от старости и небрежения, а его парадное крыльцо причудливо кренилось в разные стороны, словно дом возвели на разломе. Даже табличка «ПРОДАЕТСЯ», торчавшая на террасе, и та покосилась.

После смерти матери дом поочередно снимало несколько семей, и никому из них явно было не нужно ни беречь дом, ни даже предотвращать разруху. Впрочем, справедливости ради признавал Майлз, разруха началась еще при семействе Роби. На улице, некогда ухоженной и населенной средним классом, их жилье и соседнее, где обитали Минти, стали первыми ласточками, возвестившими упадок всего района. Отец Майлза, подрабатывавший малярными работами, всячески увиливал от покраски дома, где жил сам. Летом он трудился на побережье и к октябрю объявлял себя «одуревшим от краски», хотя порой его вынуждали потрудиться с недельку, когда домовладелец, скостивший им арендную плату в обмен на обещание содержать дом в порядке и приличном виде, начинал предъявлять претензии или грозить выселением. Возмущенный столь буквальным толкованием договоренности с хозяином, Макс в отместку окрашивал стены снаружи в десятки самых разных и в основном несочетаемых оттенков, черпая из многочисленных полупустых банок с краской, присвоенных им на летних подработках. Погреб у Роби всегда был забит этими огромными банками с покореженными крышками, а на отсыревших гниющих полках высились бутыли со скипидаром, запах которого зимой обволакивал весь дом. Когда Майлз учился в четвертом классе, приятель спросил его, каково оно, жить в смешном доме, и Майлз переадресовал этот вопрос не отцу, ответственному за балаганный вид их жилья, но матери. Та сперва вспыхнула, потом закусила губу, словно едва сдерживала слезы, после чего рванула в свою комнату, с треском захлопнула дверь и разрыдалась. Позже, с заплаканными глазами, она постаралась объяснить Майлзу, что главное в доме то, что внутри (имея в виду любовь, надо полагать), а не то, что снаружи (краска, желательно одинаковая), но вечером, лежа в постели, Майлз слышал, как родители ругались, и с тех пор Макс уже никогда не красил их дом. Теперь же арлеки-новая пестрота красок выцвела и потускнела до ровного серого.