Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

В чем заключался смысл этой долгосрочной благотворительности? И что значил общественный договор, вот уже двести лет избавляющий всех потомков одного-единственного богача от необходимости зарабатывать себе на жизнь? Возможность жить за счет своих далеких предков представлялась несколько неприличной. Подумать только, когда закончились деньги, оставленные Патрику в наследство бабушкой, которую он почти не знал, появились деньги, оставленные в наследство прадедом, которого он не знал вовсе, а потому ощущал лишь смутную благодарность человеку, лица которого не видел даже на дагеротипе. Ирония династических устремлений ничем не уступала иронии филантропических пристрастий Элинор или ее двоюродной бабушки Вирджинии. Наверняка бабушка и прадед Патрика надеялись произвести на свет будущего сенатора, собрать бесценную коллекцию предметов искусства и заключить выгодный брак для своих отпрысков, но в итоге всего лишь поощряли лень, пьянство, предательство и развод. Ирония налогообложения была ничуть не лучше: сначала собираем деньги на школы, больницы, дороги и мосты, а потом тратим их на самоубийственные войны, разрушающие эти самые школы, больницы, дороги и мосты. Трудно было выбрать самый абсурдный способ из невообразимого множества способов передачи собственности, но покамест Патрик намеревался всего лишь наслаждаться благами, доставшимися ему от этой конкретной формы американского капитализма. Только в стране, свободной от засилья майората и уравнявшей всех в правах, пятое поколение семейства может по-прежнему жить на доход от фамильного состояния, накопленного в 1830-е годы. В целом удовлетворение Патрика таким положением дел мирно существовало бок о бок с его недовольством. Он дошел до своей сумрачной ароматизированной гостиницы, напоминавшей декорации для фильма, действие которого происходит в дорогом испанском борделе, с номерами, вышитыми на ковре у дверей, словно постояльцы, одурманенные выпивкой или наркотиками, добирались до своих комнат на четвереньках, ползая по тускло освещенным коридорам.

Обитую бархатом шкатулку номера люкс заливал мутно-желтый свет ламп, сочившийся, как моча, из-под пергаментных абажуров. Зазвонил телефон. Патрик, на ощупь пробираясь к тумбочке, больно ушиб лодыжку о гнутые ножки кресла с подголовником, торчащим, будто громадные золоченые эполеты на изысканном камзоле тореадора.

– Блядь! – выругался Патрик, хватая трубку.

– В чем дело? – спросила Мэри.

– А, привет. Прости. На меня набросилось кресло-тореадор. В этой проклятой гостинице не видно ни зги. Администрации пора выдавать постояльцам шахтерские каски с фонариками.

– Послушай, у меня плохие новости… – сказала она и умолкла.

Патрик улегся на кровать, ясно понимая, что именно сейчас услышит.

– Элинор скончалась вчера вечером.

– Какое счастье! – дерзко произнес Патрик. – Между прочим…

– Да, кстати, между прочим, – сказала Мэри, словно бы заранее со всем соглашаясь.

Они договорились созвониться на следующее утро. Страстное желание Патрика остаться в одиночестве не уступало его страстному желанию не оставаться в одиночестве. Он открыл мини-бар и по-турецки уселся на пол, разглядывая ряды миниатюрных бутылочек, сверкавших в дверце маленького белого холодильника. На полках, уставленных бокалами для вина и виски, лежали плитки шоколада и упаковки драже и соленых орешков – услада усталых взрослых и непоседливых детей. Он закрыл холодильник и, опасливо обойдя кресельного тореадора, опустился на красный бархатный диван.

Не стоит забывать, что всего год назад галлюцинации сотрясали его беспомощный мозг, будто взрывы снарядов в осажденном городе. Он улегся на диван, прижал вышитую подушку к ноющему животу и мысленно вернулся в бредовую атмосферу своей комнатки в клинике «Прайори». Тогда он слышал все – царапанье перьевой ручки по бумаге, трепет крыльев мотылька на сетке двери, скрежет затачиваемого кухонного ножа или шорох гальки под прибрежной волной, – как если бы звуки раздавались у него в комнате, а точнее, как если бы он находился бок о бок с их источником. В изножье кровати часто возникал расколотый валун, мерцающий прожилками кварца, а синие омары ощупывали чувствительными усиками края плинтусов. Иногда он полностью погружался в воображаемые картины. Он представлял себе поток машин, мигание тормозных фар на мокрой дороге, прокуренный салон автомобиля, биение знакомой музыки, каплю воды, катящуюся по стеклу и сливающуюся с другими каплями, и чувствовал, что все это исполнено глубочайшего смысла. Отсутствие нарратива в этих навязчивых грезах создавало ощущение некой тайной связи. Вместо того чтобы брести по пустыне обычной преемственности, он тонул в океанической ночи, подсвеченной редкими биолюминесцентными вспышками. Он выныривал из этих состояний, не представляя, как описать их призрачную власть остальным членам «депрессивной группы», и мечтая об утренней дозе оксазепама.