Тимоте де Фомбель - Нетландия. Куда уходит детство

Только в одном-единственном случае ребенку приходится покинуть тело: когда он читает. Тело читающего ребенка превращается в груду одежды, брошенной как придется. Раскрытая книга лежит на ковре, а куча одежды валяется рядом, соскользнув с кровати или подперев ногами стену. Он читает. Куда он запропастился?

– Ты тут? Ты меня слышишь?

В комнате никого нет. Ребенок сейчас далеко отсюда, в теле гораздо более просторном, где-то в волнах, там, куда нам не дотянуться.

Мне каждый раз требовалось немало времени, чтобы вернуться на землю. Когда я закрывал книгу, меня звали откуда-то снаружи, а я оставался на кровати, оглушенный, ошарашенный. Но вот я вставал и чувствовал, что мне стало тесновато в этой коже и в этом мире. Я делал шаг, потягивался – и оболочка моя трещала по швам. Мне приходилось заново находить равновесие. Я спускался по лестнице и не видел, что за спиной у меня выросли два бумажных крыла.

Я помню, как хранилась в секрете зимняя белая кожа. Тело пряталось под толстым слоем шерсти. Только покрасневший нос и два глаза выглядывали в щель между шарфом и шапкой.

А по вечерам над ванной вырастало облако. Нам говорили:

– Мойтесь и вылезайте!

Но когда тебе четыре, хочется раствориться в воде, исчезнуть. Ведь и в самом деле в этом густом тумане я уже не вижу собственных рук и ног. Я пропадаю.

Чтобы это самое тело не улетучилось, меня необходимо было вырвать из пара, завернуть поплотнее в полотенце и бросить на кровать. Тогда я буду притворяться мертвецом, забальзамированным мылом.

Я стану ждать весны. Стану ждать лета.

Лето длилось целую жизнь. Оно было взрывом свободы. Огромным костром, в который швыряли все прочие времена года – посмотреть, что от них останется. От них не оставалось ровным счетом ничего.

Летом стиралась граница между телом и душой. Они сливались воедино и, казалось, были сделаны из одной и той же гибкой древесины – возможно, из ореха, как рукояти наших луков. Мечтал и размышлял в такое время не только лоб, но и ладонь, и грудь. Я весь сгорал на солнце. Кожа окрашивалась в красный. Я становился алым, как орифламма – флаг средневековых королей. Я изнурял себя и расшибался в кровь. Желания мои были сравнимы с жаждой, а тело было неразумно и еще спокойно обходилось без зеркал.

Мне это тело казалось бессмертным, несмотря на то что через дорогу от дома было кладбище, а на нем – могила маленького мальчика, вокруг которой мы часто собирались. Все мы, четырнадцать детей, садились в круг на этом острове, усеянном останками далеких предков. Колеса наших великов, уложенных в траву, еще крутились вхолостую там, за кладбищенской оградой. Для описания возраста умерших малышей в латыни есть особенное слово для надгробий: annuculum – кусочек года. Наш ребенок, к которому мы приходили на кладбище, прожил даже меньше, чем annuculum.

Это был наш дядя.

Я не мигая смотрел на бабушку и деда, которые приводили нас сюда, и даже не вполне узнавал их в эти минуты. Мы слышали, как дед произносит имя сына. Он разговаривал с ним. А у бабушки лицо вдруг становилось таким печальным и безвольным, каким я больше никогда его не видел. Мы стояли с ними рядом столько, сколько было нужно, наш маленький боевой отряд, дети-партизаны, живые и невредимые, во что бы то ни стало намеренные продолжать сражаться в лесах и у реки во имя этого безымянного солдата.

До десяти лет знакомых мертвецов у меня больше и не было. Вот еще одна причина, по которой первые годы остались в моей памяти светлой поляной, не омраченной тенями. Один-единственный раз я вместе с братьями ждал в машине, пока родители ходили почтить память одного умершего старика. Это был дядя Альбер, чемпион по старости: ему было семь лет, когда умер Виктор Гюго, а сам он умер сто лет спустя и был при этом как две капли воды похож на великого писателя перед смертью. Мы сидели в машине. Отец оставил «дворники» включенными. Альбер, по-видимому, лежал наверху, на синем кабинетном диванчике, в глубине коридора. Я очень жалею, что не поднялся тогда и не взглянул на его закрытые глаза.

На тот момент это было мое самое близкое знакомство со смертью. И вдруг началось: смерть посыпалась со всех сторон, как ветки и листья в ветреный день на лесной дороге.

В то время, когда произошли мои первые смерти, я как раз открывал для себя великий кавардак любви и начинал осознавать свое тело. И то и другое сразу – это был перебор. Рушились мои надежды на мирное существование, пробилась брешь в решетке ограждения. Узнав любовь и смерть, я в то же время узнал законы мироздания – всего, что окружало меня с самых первых дней. До поры до времени их от меня таили, но теперь, открыв их для себя, я не был разочарован: все это я предчувствовал уже давно и теперь сдавал оружие и капитулировал.