Такидзи Кобаяси - Краболов

Но сендо, повесив над печкой вывернутые наизнанку красные шерстяные носки, подшитые резиной, сказал:

— Ну, вы не очень-то возмущайтесь.

— Это наше дело, черт! — Заика вытянул губы, как осьминог.

Потянуло противным запахом жженой резины.

— Эй, дядя, резина!

— Эх, присмолило!

По-видимому, поднялась волна: началась легкая качка. Пароход покачивало, как колыбель. При свете тусклой лампочки в пять свечей тени теснившихся вокруг печки рыбаков переплетались и сливались. Ночь была тихая. Из дверцы печки падал красный отблеск, освещавший ноги рыбаков. Как-то сразу — именно сразу — в, один миг вспомнилась им вся их горькая жизнь. Была удивительно тихая ночь.

— Табаку нет?

— Нет.

— Нету?

— Да нет же!

— А, черт!

— Эй, давай-ка виски сюда!

Владелец виски перевернул бутылку горлышком вниз и потряс ею.

— Что ты делаешь?

— Ха-ха-ха!

— Да, попали мы в переделку. Вот и я...

Этот рыбак одно время служил на заводе Сибаура. Завязался разговор. Для рабочих на Хоккайдо завод , был замечательным местом, лучше которого и представить себе нельзя.

Будь там хоть сотая доля того, что творится у нас, давно бы устроили забастовку, — сказал он.

Это послужило сигналом, и каждый начал рассказывать, где ему довелось побывать. Строительство дорог, мелиоративные работы, прокладка железнодорожных путей, постройка гавани, закладка новых шахт, обработка новых земель, погрузочные работы — каждому что-нибудь было знакомо.

Когда в самой Японии рабочие «обнаглели» и перестали поддаваться на различные уловки, когда рынки были исчерпаны, в делах начался застой, капиталисты протянули свои когти на Хоккайдо и Сахалин. Там так-же, как и в колониях, Корее и Тайване, они могли осуществлять самую беззастенчивую эксплуатацию. Капиталисты прекрасно знали, что никто не посмеет сказать им ни слова. сезонников, работающих на прокладке государственных дорог и железнодорожных путей, убивали с большей легкостью, чем вшей. Некоторые не выдерживали жестокого обращения и убегали. Когда такого беглеца ловили, его привязывали к бревну и клали под задние ноги лошади или бросали во двор на растерзание цепным псам. Это делалось напоказ, на глазах у всех. Когда слышался хруст ломающихся ребер, случалось, что даже сезонники, эти «нелюди», закрывали себе лицо. Если истязаемый терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и начинали сначала. Наконец, истерзанный собаками, похожий на мешок с костями, он умирал. Его бросали где-нибудь в углу на дворе, но даже после этого его тело еще вздрагивало. Прижигание спины раскаленными щипцами, избиение шестигранной палкой так, что отнимались ноги, было «делом обычным».

Во время обеда со двора вдруг раздавался пронзительный вопль. Доносился тяжелый запах горелого человеческого мяса.

— Ну, все... все... Есть невозможно.

Люди бросали хаси [9] Xаси — палочки для еды. . Мрачно переглядывались.

Многие умирали от бери-бери, так как людей заставляли работать сверх всякой меры. Трупы «за недостатком времени» долго не хоронили, и они валялись без присмотра. Когда в сумерки рабочие выходили во двор, они видели, как из-под края небрежно наброшенной на труп рогожи торчат маленькие, как у ребенка, тусклые коричневые ноги.

— Все лицо покрыто мухами. Давеча, когда проходил мимо, так и взлетели тучей, — говорил кто-нибудь, возвращаясь в барак.

Утром, еще до света, всех выгоняли на работу. Работать заставляли так, что только острия кирок сверкали, рук не было видно... Арестантам, работавшим по соседству, в тюрьме, все завидовали. В особенности тяжело приходилось корейцам, которыми помыкали старшины и свои же товарищи-сезонники — японцы.

Иногда с записной книжкой приходил на ревизию полицейский из деревни, расположенной за четыре-пять ри от места работы. Он оставался до вечера, иногда ночевал. Но к сезонникам он никогда не заглядывал. Возвращался он всегда пьяный, с багрово-красным лицом, на ходу мочась посреди дороги, как из брандспойта, и бормоча что-то нечленораздельное.

На Хоккайдо буквально каждая шпала — это посиневший, вспухший труп рабочего, каждая свая — заживо зарытый больной бери-бери. На Хоккайдо рабочих сезонников называют «осьминогами». Говорят, осьминоги чтобы не умереть, объедает собственные щупальца, а ведь тут происходило то же самое! Тут без всякого стеснения производилась «примитивная» эксплуатация. Зато извлекалась прибыль. И всему этому ловко придавался законный вид «государственного дела», «разработки естественных богатств». Все было предусмотрено. Ради «родины» рабочие голодали, ради «родины» их забивали насмерть.