Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

В одну из москвичек Боря влюбился, сам даже не ожидал. Девчонка своенравная, совсем ещё ребёнок, но тем интереснее. Вот её он опекал, девочку свою ненаглядную, рисовал ей розы. Там вообще росло очень много роз. У них в комнате всегда стояла одна большая роза в гранёном стакане. Чуть уже вялая, источающая удушающий аромат, напоминающий о смерти. Из серединки сыпалась крупная пыльца. А с утра на розах лежали капли росы, но как только они их приносили в комнату роза высыхала, а цветок начинал в духоте вянуть. Боря рисовал розу простым карандашом, долго штриховал, затушёвывал, что-то подтирал. Потом он дарил рисунок своей девчонке, у неё уже несколько Бориных роз накопилось, почти одинаковых, но мастерски нарисованных. Когда Боря штриховал очередную розу, он сам себе казался артистом, вспоминал, что хотел быть архитектором, но не стал из-за… да чёрт его знает из-за чего. Было горько, что скоро на работу, закончится это волшебное лето с девочкой, розами, ночными купаниями и креплёным Кокуром. Как жаль! Боре так не хотелось возвращаться в Ленинград, работа внезапно показалась скучной, даже ненавистной, а привычная жизнь в городе унылой и серой. «Борь, а что ты кроме цветов ничего больше не рисуешь?» — спрашивала девочка. «Не надо больше ничего, пусть будут только розы», — глубокомысленно отвечал Боря. Бутон и раскрытый цветок ему было рисовать легко, он вообще избегал делать что-либо трудное, требующее серьёзных усилий с непредсказуемым результатом.

Потом все они разъехались по домам. Стало известно, что многие лагерные пары поженились, а вот у него с московской девочкой ничего не вышло. Он написал, предложил, а она не ответила, даже не сказала «нет». Боря делал вид, что ничего особенного не произошло: нет — так нет, но впал в уныние, отказа почему-то не ожидал и был удручён, не понимая, что не так. Можно было бы ехать в Москву, убеждать, уговаривать, требовать ясности, но Боря не стал. Наверное, можно сказать, что та молоденькая москвичка была единственной любовью его жизни, больше ничего подобного не случилось, хотя в тот период Боря об этом не подозревал.

В его жизни было немало женщин, чьи-то имена он помнил, чьи-то — нет. Он стал любовником жены Эдика, Нади. Пышненькая, черноглазая, весёлая бабёнка, тоже у них работала. С Эдиком он очень дружил, они все были членами одной компании, вместе занимались горнолыжным спортом. Никакими угрызениями совести Боря не мучился: это он Надьку так… по-дружески. Она — жена Эдика, это их дела, он в любом случае ни при чём. Потом Надя родила, и Боря был за друзей очень рад. С молодой матерью он не встречался, это было бы уж слишком, да и интерес пропал. Надька, главное, почему-то решила, что у них серьёзно и всё порывалась наконец рассказать Эдику. Ещё чего… «Не дури, девочка. Не выдумывай», — сказал ей Боря, поняв, что надо кончать эти, как он говорил «мудовые рыдания».

Когда Боря вышел из дома, он ещё не был уверен, что ему следует идти к Шурочке, но теперь он решил, что пойдет. Он постучал, Шурочка увидела его в окно и открыла:

— Ой, Боря, это ты? Заходи скорей. В её сочном зрелом голосе Боря услышал радостное оживление.

— А ты кого ждала? — на самом деле Боре было прекрасно известно, что Шурочка его всегда ждёт, хотя он ей никогда не говорил, когда зайдет.

— Ну, Борь, мало ли кто ко мне может зайти.

Боря заулыбался и по-хозяйски уселся на диван. Шура захлопотала на кухне, собираясь кормить его ужином. «А что, поем у неё, почему нет?» — подумал Боря. Заветная бутылка наливки из черноплодки, которую он сам и делал, стояла в буфете. «А потом видно будет… как получится. Не стоит Шурку обижать». Боря сюда за этим и шёл, хотя сам по себе акт интересовал его скорее не физически, а морально: он ещё мог, а главное, с относительно молодой женщиной, почти на четверть века младше его. С Александрой Васильевной он был знаком уже лет десять. Она имела небольшую квартиру в Питере, но как и он по полгода жила в деревне. У неё был муж, с которым она не жила, и сын, живший в Словакии. Оба занимались каким-то бизнесом, Шура говорила каким, но Боре чужие обстоятельства были совершенно неинтересны. Факт в том, что они, видимо, давали ей какие-то небольшие деньги, которых ей в деревне хватало.

В деревне ленинградцы в своё время очень дёшево купили дома, а вот Шура не покупала, здесь когда-то жила её бабушка, дом достался ей по наследству. Был он маленький, но поскольку Шура потратилась на ремонт, ещё годный. Что-то она рассказывала, что попала под сокращение, другой работы почему-то не искала, или искала, но не нашла. Потянуло на природу, и вот теперь ей тут, якобы, хорошо, раздолье, приятные люди вокруг. Как это 49-летняя баба живёт одна в глухой деревне, ходит в сапогах и старой куртке, вдали от привычной городской жизни, Борю удивляло, но лишних вопросов он не задавал. Ему-то что. Сейчас была ранняя весна, и до самого лета никакие гости к ним за триста километров от города не приедут, ни её сын, ни его, ни друзья. Когда приезжали, они звали друг друга заходить, просто по-соседски, чтобы дети не болтали лишнего. Иногда ему даже хотелось, чтобы сын и дочка поняли, что он ещё хоть куда… что у него молодая любовница. У других нет, а у него есть, и всегда были… разве не лестно? Да нет, не стоило детям об этой стороне его жизни знать: во-первых, почти пятидесятилетняя Шура вовсе не казалась им молодой, наоборот, она представлялась им пожилой, и без статуса «бабушки» подозрительной; а во-вторых, всё было очень непросто с Иркой, их матерью. Боря постарался мысли об Ирке немедленно выкинуть из головы, иначе у него точно сейчас ничего не выйдет, а ему надо было, чтобы вышло.