Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

— Я сам ей скажу. А то что ж получается? У неё сейчас пятеро детей, а она живет с Зиной, твоей матерью, которая сама нуждается в уходе, а остальные четверо и забот не знают. Ты считаешь это справедливо?

Рафа не знал, что сказать. Ну да… несправедливо, они тоже должны принимать в маме участие, но… Все дело как раз и было в этом «но». Отец формально был прав, но он не учитывал, что бабушка жила в своём доме, из которого они теперь собирались её выгнать. Она его воспитала и теперь оказалась не нужна.

— Что молчишь? Ты вообще жениться собрался или это мне нужно? Короче, она уедет в Москву, не волнуйся. Ей там будет хорошо.

Рафа совсем не был уверен, что бабушке будет хорошо в Москве, чужом большом городе, где она будет жить у невестки. Да, что говорить, он просто точно знал, что бабушку он предаёт, что ей будет больно, что так нельзя, но… в ту минуту отцовское решение его полностью устраивало. Она старая, свое пожила, теперь его очередь жить и быть счастливым. Что ему теперь делать? У него и выбора никакого нет. Как отец с тёщей разговаривал он не слышал, не задал ему ни одного вопроса. Бабушка вздыхала, почти не выходила из комнаты. Потом приехал дядя Лёля из Москвы, пробыл всего один день, сходил в брату и к двоюродной сестре Фире, зато с ними почти не разговаривал. Со шкафа достали большой чёрный дерматиновый чемодан. Бабушка положила туда свои пожитки. У неё всё влезло. Какое-то белье, выходное чёрное платье на все торжественные случаи жизни, старый халат. Больше у неё ничего не было. Дядя Лёля взял её чемодан, у бабушки в руках был старый-престарый чёрный ридикюль из потрескавшейся кожи. Все делали вид, что всё хорошо, но было видно, что бабушка в трансе, лицо её дрожало, руки теребили ручку от сумки. Дело было в выходной, они спустились к такси. Никто не плакал, не махал руками. Такси отъехало, Рафа поднялся в квартиру и вскоре ушёл на свидание с Мирой. Всё, вопрос был решен. Как уж там бабушка привыкала в Москве он не интересовался. У него были совсем другие заботы. Через пару лет отец получил с матерью квартиру около автозавода. Они с Миркой наслаждались полной свободой. Бабушка с её горестями вспоминалась Рафе редко, тем более, что он был уверен, что у неё рядом с сыном и дочерью всё образовалось. Не на улицу же они её выгнали. Слово «выгнали» было неприятным, но по-другому назвать то событие у Рафы не получалось. Не сосчитать сколько раз он с тех пор приезжал в Москву, но ни разу не был у бабушки на кладбище. Всё было недосуг. У матери на могиле он бывал, и подходя, всегда говорил тем, кто был рядом: «Вон, мама меня ждёт, видит меня». Может и бабушка его «ждала», но к ней его ноги не несли. Получилось так, что о бабушке у Рафы остались болезненные воспоминания и это было несправедливо, тем более, что с годами он всё более убеждался, что и насчёт Мирки бабушка была права.

Они поженились летом перед четвёртым курсом. Наум, как и обещал, Миру со специальностью направил: «Тебе, милая моя, надо специализироваться в гинекологии», — веско сказал отец. Мирка и не думала спорить, но Наум счёл нужным добавить: «Диагностически там всё одно и то же — беременна: рожай или на аборт. Больше и нет ничего. К тому же бабы будут тебя на руках носить, всё тебе сделают, увидишь!» Так и вышло. Мирка стала работать в женской консультации, куда папа сам её и устроил, хотя место было дефицитным. Женщины её любили: весёлый, оптимистичный доктор, зря не болтала, умела хранить их нехитрые секреты, на «особые» секретные аборты приходила по воскресеньям в небольшую при консультации больничку. Аборты она делать наловчилась, хотя и не сразу. Пару раз Науму пришлось прикрыть её огрехи, вызвавшие серьёзные осложнения. Он же Мирку и научил, как надо «правильно» заполнять карточки и как умно писать эпикриз, чтобы комар носу не подточил. Миркины больные доставали ей дефицит, путёвки, билеты, поставляли ремонтных рабочих, автослесарей, когда Рафе надо было чинить машину. По тем временам у них в доме был уют и достаток. Мирка и сама ездила в Москву, привозила сумки с сосисками, маслом, колбасой. Она вообще старалась, чтобы ни сын, ни муж ни в чём не нуждались. Сознавая, что Рафочка соединил с ней, русской, свою жизнь, скрепя сердце, она вовсю старалась научиться по-еврейски готовить. Что она только не делала! И какой-то кугель, и «бабку» и цимес, и рыбу даже фаршированную освоила. Дружила с еврейками, и они давали ей рецепты. Всё как бы вкусно получалось, что Мирка видела, что Рафа считает, что всё «не то». «Что, Рафочка, не вкусно?» — понуро спрашивала Мирка. «Вкусно, вкусно», — вяло отвечал муж. Он и сам не мог понять, что в Миркиной готовке было не то. А то «не то», что надо родиться еврейской женщиной, тогда и учиться не надо. Мясо у неё получалось блёкло-серым, а не поджаристым, как ему хотелось бы, цимес не имел тонкого кисло-сладкого вкуса, а был простой варёной морковью, рыба почему-то пахла тиной, а не имела того упругого терпкого запаха и вкуса, который так хорош под водку. К тому же Мирка норовила сделать дурацкие рыбные котлетки, ничем не напоминающие настоящий «фиш». Рафа при Мирке не знал забот, она все заботы брала на себя, он делал, что хотел, ходил по друзьям, наверное, мог бы и по женщинам, но боялся, как всегда, скандал казался ему нестерпимым, он готов был на всё, только чтобы избежать неприятностей.