Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

Эрик хорошо спал, но проснулся в своей удобной и просторной квартире в Ришон-ле-Цион очень рано, было всего только десять минут пятого. Когда он так рано просыпался, впрочем, выспавшимся и отдохнувшим, он всегда какое-то время лежал в постели. Вставал он не раньше пяти: потом прогулка, выгуливание собаки, завтрак и к семи, до трафика, на работу. Так продолжалось годами, и он привык. Сейчас та история с проваливанием под лёд снова пришла ему на ум. Странно всё-таки получилось: как это бабушка, видя такое дело, не расспросила его подробнее, как она могла не рассказать матери, почему он сам не рассказал? Юрок явно хотел его просто-напросто убить, заманил обманом на середину зимнего пруда, прекрасно зная, что лёд там уже не крепкий, добился своего, а потом убежал, бросил маленького мальчишку умирать, вот до чего евреев ненавидел. Из этого же дела можно было такое раздуть! Он не хотел, чтобы раздували? Получается, что не хотел. Как странно! Он же был ещё маленьким ребёнком, в общем-то домашним. Неужели происшедшее не вызвало в нём желания быть защищённым, по крайней мере, отомщённым. Как он мог в восемь лет быть до такой степени независимым? А ведь он мог действительно погибнуть! Запросто. Случайность, что он выполз. Или не случайность? Эрик особо в бога не верил, но изгибы собственной судьбы сделали его фаталистом: значит тогда было ему не суждено, вот и выжил. Ожесточение против Юрка он носил в себе долго. Где-то через год, он его встретил одного и страшно избил. Юрок был старше и сильнее, но такого злого, даже свирепого натиска от «жидка» он не ожидал. Эрик повалил Юрка на землю, и бил его обутыми в ботинки ногами, стараясь попадать по лицу, животу, голеням. Лицо Юрка превратилось в кровавое месиво, он сжался в комок и умолял Эрика прекратить, даже кричал «прости», но Эрик не мог остановиться. Он бил Юрка, как бешеного зверя, заклятого врага, беспощадно, неистово, с болезненным наслаждением. Он себя не контролировал, хотел убить и убил бы, но всё-таки, когда он осознал, что побеждённый Юрок уже даже не кричит, остановился и ушёл. Никогда в жизни он больше не достигал состояния такого холодного бешенства, хотя дрался не раз. Это как же он тогда ненавидел этого сильного парня, старше себя, что смог повалить его на землю и добивать ногами.

Жили они тогда вчетвером, мама с бабушкой и сестра: папа с дядей были на войне, тётя ушла жить к дяде Лёше, а дедушка исчез. Когда они все вернулись из Зеленодольска следующим летом, дедушка их, как обещал, не ждал. Соседи что-то рассказывали, бабушка украдкой вздыхала, мама делала вид, что всё нормально. Сейчас, когда прошло столько лет, Эрик толком не помнил, спрашивал ли он взрослых, где дедушка, или не спрашивал. Наверное, спрашивал, не мог не спрашивать, он дедушку так любил, но что они ему отвечали? Истинную историю, насчёт того, что дедушка, чтобы выжить, торговал на рынке синькой, попал в облаву на спекулянтов и его отправили в лагерь, ни мама, ни бабушка ему точно не рассказывали, видимо боялись, считали для ребёнка лишним. Но что-то же они ему сказали, только что? Теперь Эрик понимал, что скорее всего, они дали какие-то объяснения: уехал по делам, вернется, да, не пишет, сейчас война, письма идут долго, вообще не доходят, а он не настаивал. Каким-то образом он очень тонко понимал, о чём не надо спрашивать, чуял, что правдивых слов он не дождется, и о некоторых вещах лучше молчать. Сейчас ему было совершенно понятно, что взрослые в его семье были людьми довольно скрытными, но дело было не только в их скрытности, дело было и в нём самом. Эрик рос, не испытывая особого интереса к проблемам близких, у него было своя детская жизнь, к проблемам, непосредственно с ним не связанным, он был равнодушен, отстранён стеной своего милого, оптимистичного детского эгоизма, который с годами только рос, становясь чертой характера. Он никому не мешал и хотел, чтобы ему тоже не мешали жить своей жизнью.

Чувствовал ли он, что идёт война? Почти нет, у него была школа, ребята, своя бедная, лишенная комфорта, но всё-таки обычная жизнь. Отец и дядя на войне, но отец и раньше уезжал в командировки, мама получала от него письма, и Эрик был уверен, что папа вернётся, надо просто потерпеть. Ему всегда хотелось есть, бабушка сдала в торгсин всё, что у них было ценного. Свои недорогие серьги и кольцо, серебряные ложечки. Купила, видимо, каких-то дополнительных продуктов для детей. Такие подробности его не интересовали. Вместо сахара они клали в чай сахарин, мешать его было нечем. На всех всего одна маленькая дешёвая ложечка. Кто-то мешал, а бабушка говорила, «давай ложку, принцесса… недоделанная», всё это на идише, с саркастической улыбкой, таким был бабушкин юмор. Она старалась не унывать, в доме время от времени появлялись дальние родственники из провинции, бедные соседки, даже нищие. Бабушка наливала чай, чем-то с ними делались, отдавая иногда последнее. Как только Эрик видел, что у бабушки гости, он сразу норовил уйти на улицу. Старые неряшливые тётки его отвращали. Некоторые даже по-русски плохо говорили, только смесь польского, украинского с идишем. Они рассказывали страшные вещи, бабушка потом пересказывала их матери, но его они старались от страшного оградить. Когда сестра Аллочка тоже стала одна выходить во двор, Эрик чувствовал за неё ответственность. Мальчишки знали, что эта маленькая ничем не примечательная девчонка — его сестра, и обижать её нельзя, даже несильно, для порядка.