Карел Мисарж - Окраина

А кипа темно-синей тонкой ткани на тахте в гостиной — это плащи. Их тут на глазок штук пятьдесят. Через несколько лет это станет частью спецодежды чешского народа, и Прага станет городом синих шуршащих плащей, из карманов которых при всяком удобном случае будут выхватывать серебристо блестящие зажигалки.

Через открытую дверь донесся голос дяди:

— Люди просто с ума сходят по такой чепуховине, и, пока продажей их не занялось государство, это будет прибыльнейшее дельце!

Кузина резко дернула дверь, будто хотела захлопнуть. Однако этого она все же не сделала — неудобно перед родственниками… А только прикрыла дверь. Для Франтишка с братом погасла елка, исчез из глаз серебряный клад — как в народной балладе о Великой пятнице.

Кузина не возвращалась довольно долго, и это внушало Франтишку надежду, что ему не придется повторять свою просьбу дяде. Не тут-то было… Бывший лавочник Линднер вышел на кухню; несмотря на элегантный костюм, надетый в честь венского зятя и сестры, держится он так, словно все еще стоит за прилавком.

— Итак, что вам угодно? — спрашивает он уездских родственников.

Франтишек понимает: поскольку он явился просителем, надо еще раз изложить цель своего посещения; однако он все же не удерживается от замечания:

— Я думал, тетя вам все рассказала.

— Ничего она не рассказала. Только — что вы пришли и хотите потолковать со мной. У нас, видите ли, гости. Из-за границы.

И бывший лавочник нетерпеливо оглянулся на дверь. Да. Закрыта. Ну и что? Франтишку остается повторить:

— Мы приехали просить вас: не узнаете ли на заводе, может, возьмут они на работу брата, с тем чтобы он закончил обучение здесь, в Праге.

Дядю не интересуют ни причины, ни подробности. Он принимает такой вид, словно в лавке у него кончился дефицитный товар:

— Ах, многие видят во мне прежнего Линднера, с миллионным оборотом, Линднера с деньгами. Поймите же, люди, нынче я ничто, простой поденщик, рабочий!

Тут взгляд его падает на Франтишкова брата, который обучается как раз на рабочего, и до него доходит некоторая парадоксальность ситуации. Здесь-то и проявляется натура лавочника, хотя бы и лишенного лавки.

— Спросить я, конечно, могу, но ничего не обещаю.

И дядя поспешно прощается, бросив через плечо уже в дверях:

— Но лучше на это не рассчитывайте!

В последний раз сверкнула на секунду кучка зажигалок, прошуршали венские плащи. Дядя, бывший лавочник, поменялся местами с теткой, а вернее, двоюродной сестрой обоих юношей. Чувствуя на себе испытующий взгляд общих предков за стеклом, она прошептала с виноватым выражением:

— Я буду ему напоминать…

Хрустит под ногами снег на улице. Франтишек с братом словно покачиваются в сетях огней. Светятся окна домов, светятся елочные украшения, светят уличные фонари…

— А все потому, что явились мы не в сочельник!

Брат не понял.

— Потому что на второй день рождества с колядками не ходят!

— Ах да! — засмеялся брат. — Так и есть, ха-ха!

И он запел:

Хруст снега прекратился — братья остановились, посмотрели друг на друга. И, вдруг расхохотавшись, повторили хором:

Домой ехали в отличном настроении.

Однако мать не разделила их шутливости; она сердито отрезала:

— Главное, спекулировать не забыл, хоть и рабочий!

Младший брат, сидя у печки-бидона, на которой проступили раскаленные буквы «MOLKEREI», бросил:

— Ловкий человек нигде не пропадет…

А средний, которому, как видно, не удастся закончить обучение в Праге, дополнил:

— А работящие руки любому режиму нужны…

Но мать не слышит их поддразнивания. Ее поглощают другие заботы. В печке гудит пламя. Все молча уставились на бывший молочный бидон. Потом мать кладет руку на плечо отца:

— Хотела бы я знать, что мы теперь, вдвоем-то, будем с этой стройкой делать?

После не слишком удачного визита в дом, который караулит безобразный голубь, Франтишек перестал строить иллюзии насчет девицы с раскосыми глазами. Он перестал верить в чудодейственную силу подаренных цветов, перестал верить в чудодейственную силу инженерского диплома. Цветы может дарить каждый, а инженеров, что ни год, сотнями выпускают институты.

Постепенно Франтишек доходит до мысли, что его вклад в будущую семейную жизнь — иной альтернативы он никогда не допускал — не представляет собой ничего выдающегося; какой есть, такой и есть, и ничего тут особенного нет.