Карел Мисарж - Окраина

О, как благотворно, как утешительно действуют на Франтишка слова, сказанные теткой, когда он уезжал из ее «полевого стана»:

— И не бойся ничего, тебя должны принять! Теперь все решает рабочий класс. Даже кому быть господином, а кому нет!

Как видно, французская тетка была строгой реалисткой, наперекор пропаганде, которой хотелось бы одним махом обрядить весь народ в рабочие блузы, как будто разница в одежде — единственная помеха на пути к свободе, равенству и братству. Кстати, охотнее всего в рабочие блузы рядятся как раз те, кому рабочий класс совершенно чужд и безразличен. Эти ходят в театр в свитерах и рабочих брюках. А вот Псотка, скотница, для первого своего посещения пражского Реалистического театра сшила новое платье у самой пани Соукуповой в Птицах, у которой шьют самые благородные в околотке дамы.

Чтоб уж никто не усомнился в ее реализме, тетка еще добавила:

— А не примут — сразу пиши мне, устрою тебя вместе с Роже учиться на каменщика в Мезиборже. Вдвоем-то веселей.

С такой альтернативой на завершение четырехлетних поездок с Жидова двора в белое бетонное здание с видом на Пражский Град Франтишек покидает родную полуразвалившуюся и до нитки обобранную деревню.

Перед зданием гимназии — толпа, как на митинге. Все четвероклассники — а их значительно больше сотни, последний из параллельных классов обозначался буквой «е», — многие с родителями, а то и одни родители, толпятся перед стеклянными дверьми, на которых в алфавитном порядке вывешены списки учеников, допущенных в пятые «а», «б», «в» и «г». Значит, стало на два класса меньше, из чего следует, что шестидесяти ученикам придется волей-неволей примириться со столь устрашающей «практической жизнью».

Не успел Франтишек насладиться тихим счастьем, нахлынувшим на него, когда он увидел свою фамилию в списках, как ему пришлось выслушать настоящую проповедь классовой ненависти. В списках нет Веселого (национальное управление), Зимы (генштаб), нет и фамилии юного идеолога и еще нескольких «правильных» учеников, всегда и в любых ситуациях задававших правильный, самый правильный тон. А поскольку кварт было шесть, то всюду слышатся такие речи:

— Этого следовало ожидать…

— Мстят через детей…

— А меня вовсе не огорчает, что моего сына нет в списках, — разглагольствует седовласый господин в золотых очках, поблескивая золотыми зубами. — Представляю, чему они там научат, в их Единой школе! Я-то знаю, что делается в школах России. Сплошная политика — и выходят одни болтуны да недоумки.

В стайке дам, будто собравшихся вокруг чайного стола или в кафе, слышится:

— Единая школа — это значит, что интеллигентным детям придется учиться вместе с дураками. Учитель, конечно, вынужден будет возиться с отстающими, и наши дети пострадают…

А какой-то элегантный лысый толстяк возмущается:

— Нет, вы посмотрите, сколько здесь новых фамилий! Как они-то сюда попали? Вот вам первые плоды Единой школы. В гимназию, в это учебное заведение для избранных, хлынули ученики городских училищ, куда принимали кого угодно, если только те не попадали в специальные школы для дефективных. Представляете, сколько пройдет времени, пока они догонят программу. Да им этого до самого выпуска не удастся. Не хотел бы я видеть будущих врачей и юристов…

Стройный мальчик спортивного вида водит пальцем по списку и вдруг, наткнувшись на одну из фамилий, словно обжегшись, отдергивает руку. Это движение не ускользает от Франтишка, и он следом за мальчиком выбирается из толпы. И оба уходят — рядом, но сохраняя такую независимость, чтоб каждый мог отделиться в любой момент. Новенький со вздохом произносит:

— Хотел бы я знать, правда ли, что в гимназии так уж страшно…

В этот момент и родилась первая большая дружба Франтишка; эта дружба окажет очень сильное влияние на ту часть его жизни, которая зовется юностью.

«Соколы» «Побелогорской жупы» укладывают последние кирпичи, волокут к пристройке старые распиленные рельсы — они пойдут вместо потолочных балок — и уже начинают штукатурить свой будущий клуб. Наконец-то — для этого понадобилось несколько лет — в недрах кладненских домен исчезают расстрелянные локомотивы; с тупика у станции снимают старые рельсы, разрезают на куски автогеном, и люди, словно предвидя в будущем нехватку строительных материалов, растаскивают их без помех, кто как может.

Добровольные труды «соколов» подходят к концу, и это хорошо. А то уж слишком много односельчан перешло от снисходительных усмешек к недовольству такой ненужной работой. Воскресники в кладненских шахтах и литейных цехах становятся обычным явлением и даже своего рода привилегией. Дребезжащий обшарпанный автобус, отъезжавший от табачного киоска по воскресеньям, теперь совершает два рейса. Первый — в субботу вечером, чтоб отвезти добровольцев в ночную смену. Второй — в воскресенье утром, увозя тех, кто едет в дневную. Если во времена нежного детства Франтишка мерилом положения в обществе считалось обладание тропическим шлемом и баррелем, а также принадлежность к одному из лагерей, отражавших социальное расслоение деревни, то сейчас единственным мерилом этого служат поездки в раздрызганном автобусе. И сверстники Франтишка делятся теперь на две части. Одни ездят в этом автобусе на воскресники, другие нет. Те, кто ездит, составляют высший слой общества. У них свой жизненный ритм, свой статут, у них есть все, что делает союз союзом — в это понятие следует включить внутреннее единство по отношению к общей цели и ревнивое неприятие тех, кто по той или иной причине к этому союзу не принадлежит. И что самое странное — такого рода спортом увлеклась не только молодежь, но и остальные, независимо от возраста. Однако есть в этом явлении и элемент абсурдности.