Эка Курниаван - Красота – это горе

Нужды они ни в чем не знали. Дом им выделили городские власти, а деньги у них водились – скорбящие всегда совали бумажку-другую в руку Камино. На кладбище приходили на седьмой день после смерти близкого, потом – на сороковой, на сотый и, наконец, на тысячный. Приходили в начале поста в месяц рамадан, а иногда – после Курбан-байрама. На кладбище покоилось столько людей, что каждый день их кто-нибудь да навещал, и скучать Камино с Фаридой было некогда.

Лишь одно слегка омрачало их дни – проказы духов. Духи были не злые, просто шкодливые. Любили пугнуть прохожего, идущего ночью мимо кладбища, – то завоют страшно, то явятся в облике безголового продавца батата. Ночами люди предпочитали обходить кладбище стороной, а Камино и Фарида, привычные к призракам, просто-напросто гоняли их – точно кур из кухни. А иногда и сами дразнили духов.

Днем, освободившись от домашних дел, Фарида по-прежнему часто сидела у могилы отца. Она отнесла туда стул, но к середине беременности сидеть подолгу ей стало тяжело и она стелила циновку и ложилась в тени плюмерии. Но ветер с моря поднимал тучи песка, и Камино сплел веревочный гамак, повесил между стволами плюмерий – пусть жена там дремлет, а ветерок ее баюкает.

Но кончилось это в итоге трагедией. На седьмом месяце беременности задремала Фарида в гамаке, и ей приснился кошмар. Встрепенулась она, выпала из гамака и ушиблась о землю. И истекла кровью – прибежавший на шум Камино уже не застал ее в живых.

Представьте себе его горе: потерять жену и нерожденное дитя! Снова ждет его одиночество, с которым он свыкся за много лет, только намного горше, ведь он успел узнать, что такое счастье.

Все заботы о похоронах жены взял он на себя; ему было не до людей, и рассказал он о своем горе лишь ближайшим соседям. Бережно обмыл он тело жены, терзаясь от горя, виня себя за этот злополучный гамак. Сам читал над ней молитвы, и, поскольку саванов в доме было в избытке, даже сам завернул ее в саван. После полудня начал рыть могилу рядом с могилой Муалимина – такова была бы воля Фариды. Ближе к ночи яма была готова. Заливаясь слезами, взял он на руки мертвую жену и опустил в небольшую нишу на дне ямы. Сверху прикрыл досками. Начал забрасывать яму землей – и зарыдал в голос.

В ту ночь он не спал. До утра просидел он неподвижно на краю могилы, как сидела Фарида, когда оплакивала отца. Он был весь перепачкан землей, а лопату воткнул рядом. Вдруг услышал он тоненький писк. Где-то плакал ребенок – да не просто ребенок, а совсем крошечный. Огляделся Камино по сторонам – никого. Должно быть, проказы кладбищенских духов. Но плач стал громче, отчетливей, и понял Камино, откуда он – из могилы жены.

Как одержимый бросился он раскапывать могилу, вынул доски. Труп по-прежнему лежал укутанный в саван, но под тканью что-то шевелилось. Развернул Камино саван и меж бедер мертвой увидел голову ребенка. Вытащил он младенца – живого, пищащего – и зубами перегрыз пуповину.

Так вот он, его сын. Рожденный под землей, раньше срока, но на вид здоровехонький. Младенец, дар любви от Фариды, стал для Камино утешением в горе. Ребенка он растил сам, души в нем не чаял, а имя дал ему Кинкин.

Утром Адинда отправилась узнать, состоялась ли казнь, и обнаружила Товарища Кливона живым – избитый, без сознания, лежал он на задворках армейского штаба. Как она и надеялась, был он в парадной одежде, что она ему передала накануне, только теперь одежда была вся в крови, – перед рассветом, в половине пятого, он вымылся и, глянув на себя в зеркало, решил, что ангел смерти останется доволен его видом.

– Страшно вам, Товарищ? – спросил один из часовых, когда подошло время казни.

– Страшно бывает только солдатам, – ответил Товарищ Кливон. – Иначе зачем им носить оружие?

Когда пробило пять, за ним пришли солдаты, недовольные, что Шоданхо отменил приказ о расстреле. И, видя спокойствие осужденного на смерть, лишь пуще распалились.

– До могилы я и сам дойду, – сказал Товарищ Кливон.

– Сочтем за честь вас туда сопроводить, – ответили солдаты и потащили его волоком.

Всю дорогу по коридору его пинали, ни слова не давая вымолвить в свою защиту. Его бросили посреди небольшого поля, где собирались его казнить; он попытался встать и заморгал, ослепленный лучом фонарика. Все тело ныло от побоев. Даже перед смертью он надеялся, что кости у него целы.

Кливон встал, чувствуя, как по спине течет кровь, и, пошатываясь, заковылял к стене, где его должны были расстрелять. И тут на него посыпался град жестоких, рассчитанных ударов – били ногами, прикладами.