Инна Лиснянская - Хвастунья

Лишь однажды, лишь однажды в жизни я искренне вообразила, что я — поэт. Это случилось в Комарове в 72-м году. В доме творчества собралась высоколобая, старой петербургской закваски компания: Лидия Гинзбург, Борис Бухштаб, профессор германистики Адмони, академик Фридлендер, писатель Пантелеев. Меня и мою Ленку, может быть, как московских гостей, усадили за многоместный элитарный стол. Важная компания попросила почитать стихи, и я, прерываемая и поощряемая одобрительными возгласами, читала почти все, что у меня имелось в загашнике, не печатаемое. Меня так хвалили и прониклись ко мне таким доверием, что белыми ночами в комнатах и на прогулках обсуждали со мной самую больно-трепещущую тему — отъезд Иосифа Бродского и его письмо в Цека. А мои вирши не просто хвалили, а даже переписывали на память. Ничего подобного со мной не случалось, да и не случается. К счастью, и дочь была рядом и радовалась за меня, хотя все еще трудно прощала мой уход от ее отца. Я же пребывала на воздусях. А уж когда Бухштаб, специалист по Фету и автор одной из примечательных статей о Пастернаке, прочел мои пять стихотворений, написанных там за один день, начал меня с Фетом сравнивать, я уже оказалась выше всяких воздусей. А сравнивал он меня в том смысле, что удивлялся: «Неужели вы сами не можете отличить, какие из этих пяти сильные, а какие слабые? Не можете? Вот так и Фет, бывало, покажет Тургеневу или Страхову сразу несколько, а меж несколькими и гениальное есть и слабое есть. А он не отличает». Помню, что после этого высокого сравнения сбежала я вслед за Леночкой к Финскому заливу, уселась на горячий в то лето песок и, пока она, раздвигая подводную флору, входила в воду, твердила: я — поэт, я поэт! Твердила себе и воде, косматой от водорослей, и серо-голубым пучкам травы, — сухим пучкам, походившим на голубые карлицы-елочки, воткнутые острием в твердый песок. Да, я на такие воздуси вознеслась в тот комаровский июнь, что и вернулась на воздусях в Москву и еще целые два месяца на них почивала, хвастаясь Липкину, Петровых и Лидии Чуковской, да и всем вокруг, как меня встретила старшая ленинградская элита. В те счастливейшие дни я и не знала, что никогда в жизни больше не почувствую себя поэтом, не знала, что трава, растущая голубыми пучками, — единственные лавры, которые я приняла от судьбы бескомплексно. Я не знала, что и впредь буду искать одобрения стихам, чтобы поверить в себя, но верить в себя уже никогда не буду. Себе — да, в себя — нет.

Вот качу с Галиной по Швейцарии и даже предположить не могу, что через полгода получу сразу две премии — Государственную и Солженицынскую, и это ни на минуту не возбудит во мне самоощущения: я — поэт! То, что меня выдвинули на Госпремию, знаю и отшучиваюсь: «Как выдвинули, так и задвинут». Но Государственная ни в коей мере не могла бы воскресить то мое ощущение в Комарове, — мало ли кому дают, — и настоящим литераторам и никаким. А вот неожиданная премия Солженицына могла бы меня вознести на те же воздуся, но кроме счастья будет и понимание: не по Сеньке шапка! Какая-то роковая, хоть и поощрительная ошибка судьбы! — вот что я подумаю. А когда позвонит Наталья Солженицына и скажет, что у нее ко мне дело и завтра она к нам заедет, то я, положив трубку, буду гадать, какое дело. И в разговоре с Липкиным и моей ближайшей подругой-соседкой Лидой предположу: «Наверное, Наталья Дмитриевна хочет сделать точно такую лоджию, как я сделала!» Остекленная, утепленная, обитая вагонкой, с лежаком и книжными полками лоджия, — еще один предлог для моего хвастовства. Мое первое в жизни строительство! Липкин и моя ровесница, но все еще очаровательная Лидия Вергасова, меня в моем хвастовстве охолодят: мол, у Солженицыных тип дома совершенно другой — на что им твоя красивая лоджия? И когда я открою двери Наталье Дмитриевне и золотоволосой, с широким румянцем Людмиле Сараскиной, держащей огромный, того же колера, что и она, букет, и Наталья Дмитриевна тут же, в прихожей, скажет: поздравляем вас от имени всего жюри, — вы, Инна Львовна, — лауреат премии Александра Солженицына, я спрошу: «В каком смысле?».

— В прямом, — ответит, как мне кажется, всегда прямая Наталья Дмитриевна — прямой и прямо улыбающийся карий взгляд на молодом лице, прямая, коротко остриженная седина. От счастья у меня начнут коленки подрагивать, но я буду совершенно искренне говорить, что жюри и Александр Исаевич, наверно, ошиблись в выборе. Гостьи меня будут разубеждать, но я почувствую, что они верят в искренность моих слов. Не то что многие, — стоит мне заикнуться, что не люблю свои вирши, как слышу: вы — кокетка. Хвастунья — да, но не кокетка.