Жан-Луи Кюртис - Французские повести

В наших клетушках на пятом этаже мы оказались подключенными к жизни всего дома. Эта коллективная жизнь была расписана как по нотам. В шесть утра у больного с третьего этажа, уже много месяцев не встающего с постели, начинался приступ кашля, длившийся до семи. (Ровно в семь кашель резко обрывался, уж не знаю, право, что делали с этим несчастным — кляп ли засовывали ему в пасть или оглушали ударом по темени?) Итак, он умолкал, но тут же вступала пара с пятого этажа (их окна были как раз напротив наших) со своим ежедневным аттракционом: супружеская свара. Их «танец смерти» длился до девяти. Жена истошно вопила, муж глухо огрызался, должно быть, ему все же было немного стыдно. В десять гусыня с четвертого отправлялась за покупками. На ее двери было не меньше пяти замков, задвижек и защелок. Сперва раздавалось последовательное звяканье и скрип, потом она со всего маху захлопывала за собой дверь — блям, — и всякий раз у меня екало сердце. В полдень кто-то, мне так и не удалось установить, кто именно, запускал радио на полную мощность. В четыре часа девочка из шестой квартиры слева начинала бренчать на пианино. От семи до девяти вечера мы имели возможность с двух сторон слушать телевизионные программы, правда, разные. Справа всегда первую, слева всегда вторую. Владельцы этих телевизоров были альтруистами. Вместо того чтобы ревниво, в полном одиночестве наслаждаться всеми этими драматическими спектаклями, репортажами, телевизионными играми и эстрадными концертами, они всегда стремились разделить это удовольствие со всеми жильцами. Между двенадцатью и половиной первого сосед, что над нами, возвращался домой, он, видно, был крайне неуклюж, потому что различные предметы то и дело с грохотом падали на паркет. Затем он начинал раздеваться, швырял на пол сперва один, а потом другой ботинок с таким шумом, что казалось, он разувается, взобравшись на стремянку. Только к двум часам ночи дом затихал, и можно было начинать думать о сне. Для полноты картины мне надо было бы упомянуть также о стуке молотка (почему-то все без исключения ежедневно заколачивали в стену гвозди, но преимущественно по утрам в воскресенье) и о концертах какого-то меломана, который чуть ли не каждый день запускал часа по два кряду граммофонные пластинки с оперными ариями. К тому же он обычно подпевал певцу, а если это была певица, то вторил ей на октаву ниже. Благодаря этому мерзавцу я знаю теперь наизусть «Мадам Баттерфляй».

Мой шурин Жан-Марк иногда навещал нас. С тех пор как он вернулся из своего иезуитского коллежа где-то в районе Понтуаза, он менялся буквально на глазах. Заметим в скобках, что годы обучения в этом коллеже не оставили на нем глубокого следа. Жан-Марка нимало не беспокоило, что его ожидает в ином мире. Зато этот мир и его возможности интересовали его как нельзя больше. Его заставили посещать лекции на факультете общественных наук, подобно тому как в доброе старое время родители отправляли «барышень из хороших семей» в «finishing tools», чтобы они набрались там хороших манер. Образование, которое Жан-Марк получил на улице Сен-Гийом, сказывалось лишь в интонациях голоса, в покрое костюма, в манере носить зонтик и выпячивать подбородок. Жан-Марк всегда напоминал мне ту отвратительную рекламу апельсинового мармелада одной английской фирмы, которая частенько появлялась во многих газетах. На ней был изображен спесивый молодой человек в костюме итонца и в цилиндре, склоненный над банкой этого самого мармелада. Подпись под картинкой гласила: «Называйте меня эсквайром!» Это одновременно и бессмыслица, потому что «эсквайр» — не дворянский титул, который можно получить в награду за что-то, и подлость, потому что реклама эта апеллирует к самым низменным, к самым гадким инстинктам человека — к его тщеславию, к его гнусному желанию казаться не тем, чем он есть, и быть причисленным к псевдоэлите… Мастера рекламы не бог весть какого мнения о человечестве. Жан-Марк хотел прослыть аристократом. Это была его самая сильная страсть, которой не уступала, пожалуй, только страсть к деньгам. Он прекрасно ладил со своей сестрой, они говорили на одном языке. Я это не сразу подметил. Сперва мне казалось, что это обычная привязанность брата и сестры, но потом я понял — дело не только в этом: их объединяли общие жизненные устремления. Когда Жан-Марк приходил к нам в гости и они болтали друг с другом, я чувствовал себя выключенным из их разговора. Я считал, что это в порядке вещей, что у брата и сестры, точно так же, как у нас с Жаниной, несмотря на разницу возраста, может быть своя территория общения, куда чужим доступа нет. Но их репертуар был не таким ребячливым, как наш, не таким невинным. У них речь шла не о Дональде Даке, а о парижской светской хронике, о Сен-Тропезе, о модных знаменитостях…