Акмурат Широв - Сад неведения

Хайдар ни с кем не здоровался — ни с знакомыми, ни с незнакомыми, нй с отцом, ни с матерью. Проходил мимо, как говорили старики, будто сук проглотил. Когда-то старики его ругали за это, осуждали, теперь и они подшучивали над ним. Наверное, Хайдар в детстве стеснялся здороваться, потом не мог начать, боялся, как бы не высмеяли: смотрите, бесприветливый стал приветливым!

Но он, оказывается, не был угрюмым: такие штучки бросал, что Циклоп и Парша сразу стали тише воды ниже травы. Со смаком, хохоча как полоумный, рассказывал такие ужасы, что во рту его пенилась слюна.

Бакы больше не хотелось на работу, но ходил. Через силу. Не мог не ходить.

Бакы сразу бросился ему в глаза, с него он и начал:

— Ух-х, я бы твою мамочку... — и показал руками, что бы с ней сделал, и, хохотнув довольно, глянул на него, чтобы увидеть его реакцию.— Я бы не отказался от ее прелестей!

Бакы не совсем понял сказанное, но было ощущение, будто ударили по лицу.

— Я бы ее вот так бы... — и он показал, как, под смех ребят.

— Не смейте! — Хотел на «ты», а вышло на «вы». Этого Хайдар и ждал: клюнул.

— Я сватаю его мамочку, а он своему будущему папочке говорит «не смейте», ха-ха-ха!

Ему хотелось его убить. Понял, что может убить. Поднял серп.

— Я бы не отказался осмотреть ее приятные места! Бакы спокойно, хладнокровно ударил острием серпа,

целясь ему в живот.

Хайдар вовремя перехватил его руку и скрутил. Бакы стал бить его ногами. Хайдар еще сильнее скрутил. От боли заныло все тело. Бакы сгибался под его рукой, пытаясь освободиться.

А все вокруг смеялись и смотрели на это. Хайдар был невозмутим.

— Давайте его заколем, агнца этого! — предложил он.— Принесем в жертву. Ведь сегодня Курбан-байрам — день жертвоприношений!

Парша вырыл на свежей пашне ямку, куда будто должна стечь кровь жертвы. Циклоп с Хайдаром крепко связали ему руки и ноги и опрокинули на землю. Он корчился, лежа лицом в грязи. На шею ему повесили табличку: «Барашек».

— Не дрыгайся! — хохотал Хайдар.— Придавите его крепко к земле. Мями, держи его голову над ямой! Рейимчик, подай нож!

«Ножом» был кол. Хайдар взял «нож», засучил рукава, помыл руки, подражая мяснику, и стал колом водить туда-сюда по шее Бакы.

— Эх, нож тупой! Барашек еще жив! — говорил он, хохоча. И все вокруг хохотали.— Позовите собак, пусть вылакают свежую кровь!

Парша и Циклоп, свистнув, позвали своих ребят и кивнули на яму.

— Ну!

Те опустились на четвереньки, изображая собак. Руки и ноги его развязали. Он встал и пошел.

— Куда же ты с отрезанной головой! И опять хохот.

— Не смей дома рассказывать! Только девчонки все рассказывают. А теперь воздвигнем тут памятник, как-никак пролилась кровь. Рейимчик, пиши, как ее..?

— Эпитафию?

— Да, пиши каллиграфическим почерком: «Здесь зарезан барашек по имени Бакы!»

Шум, смех остались позади. Повернув за вал, он направил острие серпа к себе. Ему не хотелось жить. Никакого желания не было жить в таком мире, где такие люди, как Хайдар, и всякое зло, всякие подлости, мерзости. И ничего хорошего. Весь мир окрасился перед глазами его в черный цвет.

— Ты что?

Руку с серпом остановил Парша. Взгляд у него был участливым.

— Ты что, шуток не понимаешь?

Бакы не двигался, уже не испытывая ненависти к ненавистному Парше.

— У него же шутки такие, он же во! Немного того! А ты так серьезно...

И Бакы зарыдал. Из груди поднялось что-то и тяжелым комом подкатило к горлу. Как ни пытался сдержаться, рыдания сотрясали все его хрупкое тело. И этот Парша вдруг показался ему добрым. Почему он не ненавидит его? Неужели он сломлен?

— Не обращай на них внимания! Пойдем лучше покатаемся на лошади. И вообще, не рассказывай об этом дома!

Он все больше заходился в рыдании, не мог успокоиться. Он отошел от Парши, чтоб выплакаться за валом в одиночестве. Неужто доброта бессильна перед злом? Грош цена такой доброте! Надо быть сильным! Надо быть сильным!

Гроздья воспоминаний.

Однажды он пришел в сад и не нашел его. Нет, сад был, и Бакы стоял на одной из светлых аллей, но вдруг померещилось ему, что сада уже нет, вернее, будто это другой, чужой сад, незнакомый. А того прекрасного сада, в котором ему было так хорошо,— больше нет!

Острая, невыносимая тоска охватила его. Словно он лишился чего-то дорогого, будто изгнали его из родных мест, и теперь он осиротел, и нет домой возврата.

Лишь много лет спустя, уже на каком-то новом витке миропостижения, вновь обретет Бакы свой сад неведения.