Александр Семёнов - Редкие девушки Крыма

Играть в ансамбле захотели четыре девочки. Марина, взяв на себя роль распорядителя, по одной провожала их на сцену, усаживала за пианино. Нам понравилась Кира Садовых из девятого «Б», невысокая кудрявая блондиночка с аквамариновыми глазами, замечательно сыгравшая вальс Арама Хачатуряна и песню «Земля, где так много разлук». Изурин потребовал «Мурку» – Кира улыбнулась, выдала «Мурку» и немедленно была приглашена к половине восьмого в подвал. А когда уже думали расходиться, в дверь постучали, на пороге остановилась Майя Думбадзе, одноклассница Андрея и младшая на год сестра Германа. «Заходи смелее», – показали мы жестами. Майя вошла и, помявшись, тихо спросила, нужен ли нам скрипач. Мы переглянулись. Четыре песни Вертинского, два романса на стихи Виктории… Как не подумали раньше?

– Скрипач нужен! Показывай.

– У меня скрипка дома. Если бы я знала вчера… Могу сбегать.

– Знаешь что, приходи сразу в подвал к половине восьмого, там и послушаем, – сказала Марина.

Вечером в подвале Майя без запинки сыграла несколько песен из нашего репертуара.

– У нас была соседка с музыкальным училищем, – рассказала она, – работала машинисткой, больше негде. Но музыку не хотела бросать и вот два года меня учила, потом уехала. Я уже дальше сама…

Обе новые участницы были довольны и смущены. Майя, кстати, имела куда более характерный облик, нежели брат: смуглое лицо, нос с горбинкой, жгучие тёмные глаза, только волосы – светло-каштановые, волнистые и пышные. Кажется, она не бросала на меня никаких особенных взглядов, не выделяла из всех – отсюда я сделал вывод, что Герман не рассказал ей о происшествии на заднем дворе. И правильно, я бы на его месте сам помалкивал.

На Танин адрес, предназначенное нам обоим, пришло письмо от Всеволода, ленинградского знакомого. Кроме тетрадного листа, из пухлого конверта мы вынули сложенный и хитро склеенный по краю номер свободной прибалтийской газеты. «Склеил, чтобы было понятно, вскрывали письмо или нет, – объяснял Всеволод в постскриптуме, – а то многие жалуются на перлюстрацию». Нам жаловаться не приходилось: газета и конверт выглядели нетронутыми. В письме Сева ответил на вопросы, которые не слышал, но предугадал. Станислав – бывший военный переводчик, уволенный из рядов за раздолбайский характер и чинонепочитание. Лет ему оказалось не под тридцать, а уже тридцать пять. Свободно владея многими языками, на гражданке он устроился в кооператив, занимающийся подготовкой к поступлению в вузы. Все, кого мы видели в тот вечер, – его нынешние и бывшие ученики, кроме Аси, она – соседка по квартире, влюблённая в него с детства. Да и Стас без неё жить не может, хоть и выделывается, – писал Всеволод, – а вот причём здесь Ёзель и тётя Хая – тайна, покрытая жутью. Кто пытался разгадать, тот теперь хромой и заикается… Самая правдоподобная версия – то, что она поднимает хай во время его похождений и ругается нешуточно.

В конце Сева предупредил, что следующее письмо пришлёт мне, чтобы никому не было обидно.

Мы быстро сочинили ответ, добавили несколько фотографий – нашли чем питерца удивить, питерскими снимками – но, возможно, в них был какой-то свежий взгляд на привычные для него картины, а посылать виды нашего городка не рискнули, он закрытый и засекреченный, вдруг письмо действительно где-нибудь проверят?.. Наклеили на конверт марку с лестницей Графской пристани и в тот же день отправили.

– Мне ещё Лера написала, – сказала Таня по дороге с почты, – персонально мне, но и тебе горячий привет. «Приезжайте обязательно, белые ночи, гулять до утра, Пушкин, Павловск», – и, вздохнув, закончила: – Мне-то этим летом будет не до гулянья… как и осенью, впрочем, и зимой, и весной, если поступлю.

– Поступишь.

– Надеюсь. Мама рассказывала, на первом курсе главное желание было – спать, в любом месте, в любой позе, в любое время суток. И не до фотографий будет совсем. Надо как-то нагуляться, наиграться и нащёлкаться про запас…

Я не без зависти отметил, что в письмо мы вложили главным образом фотографии, сделанные Таней, и для школьной выставки отобрали их же, – разница в качестве снимков была потрясающей. То, что одно и то же здание у Тани помещается в кадр целиком, а у меня выходит обрезанным, объяснялось более широким углом её объектива, но почему на моём снимке оно перекошено и так развёрнуто, что самое интересное прячется за некстати выпирающими углами, а у Тани, стоявшей рядом, выглядит как модель на подиуме, – было совершенно непонятно. Но дело даже не в этом. Три года назад я, не последний в классе шахматист, сыграл несколько партий с дядей Александром; после десяти-пятнадцати ходов у нас было примерно поровну фигур на доске, но как отличалось расположение! Фигуры дяди – все гармонично связаны, прикрывают друг дружку и выглядят разумными, только подумаешь напасть на одну – мгновенно получишь двукратный, троекратный ответ. Такое же впечатление было у меня сейчас от Таниных фотографий. Моя позиция – случайная, рыхлая, уязвимая в центре и на флангах, глаза бы не видели, и такими же выглядели мои снимки. «Опыт, только опыт, – объяснила Таня, – я шестой год не расстаюсь с камерой. Зато ничего не могу внятно написать, сочинения выжимаю из себя по букве».