Наталья Галкина - Ошибки рыб

После нескольких километров езда в кузове стала видом спорта, достаточно утомительным, доложу я вам; мы устали, примолкли, только два бывалых эрмитажных археолога болтали о том о сем. Помнится, говорили они почему-то о сибирской смерти : об утопленниках, замерзших в снегу, отравившихся аконитом, придавленных деревом на лесосеке, убитых молнией, сгубленных таежным пожаром.

— Подъезжаем!

— Где же курганы?

— Здесь места захоронений ровные, — объяснил бывалый. — Их находят по цвету, там трава зеленее, ярче: перекрытия деревянные проваливались, гнили, наполнялись водой, на сырых местах травы свежее.

— А зачем бульдозеры? — спросила я.

— Для скорости слой земли снимают бульдозеристы. И грейдеристы.

— Разве так можно вести раскопки?

— Все, что нельзя, все то и наше. Откуда тебя, такую умную, отрыли?

— Сразу видно, что вы археолог. Отрыли, вырыли. Я свою милую из могилы вырою.

Хохот.

— Что вы смеетесь? Это поговорка.

— Это не поговорка, а неприличная частушка. Мы продолжение знаем.

— А я не знаю.

— Чего не знаешь, о том молчи.

Грузовик остановился.

На ровной площадке под горою стояла скифская каменная баба и реял пиратский флаг экспедиции: черным по желтому олешек в круге, наскальный петроглиф.

Место нашего лагеря, место раскопок не соответствовали моему представлению о Сибири, которая должна была быть тайгой, лесом: я увидела степь. Степь, голубые озера, золотая трава, белые утки. Между холмами в распадках стояли березы, дремали малые земляничные полянки, цвели пахучие желтые лилии.

Я каждый день собиралась послать свои письма Студенникову, но медлила. Почту отправляли из ближайшей деревни Сорокино, в которую ездили на грузовике. Экспедиционный адрес был краток: «Сорокино, Грачу».

Начальник наш, Грач, в каждую экспедицию набирал мальчиков-тувинцев четырнадцати-шестнадцати лет: ему нравилось, как они работают, тихо, методично, с необычайным тщанием. Но когда подружка моя завела среди этих мальчиков любимчика и стала с ним сюсюкать («Каракысонька, миленький, пойди сюда; хочешь компотику?»), Грач вызвал ее в свою палатку («в свой шатер главнокомандующего») и отчитал: «Ты с ними так не разговаривай, они не дети. У них там семьи остались, у многих уже свои младенчики имеются; они мужики». Однажды среди тувинских тихих мальчиков вспыхнула драка, поножовщина; причины никто не знал. Двоих возили в Сорокино к фельдшеру. После фельдшера и бесед по душам с Грачом снова восстановились тщание с тишиною.

Как выяснилось позже, наш лагерь был близнечен, двойничен будущему удачливому лагерю за горой Туран в Долине царей, где в «Аржане-два» нашли неразграбленное захоронение мужа и жены («царя и царицы») с двадцатью килограммами золота; Грач словно бы видел за зеркалом горы Зазеркалье, чуял сквозь землю чутьем археолога-визионера: он надеялся найти эту пару тут, на нашей стоянке! Но не обманувшее его чутье все же ошиблось, их нашли не скоро, не тут, не он (его к тому времени уже не было в живых). Все сбылось, но со сдвигом, с поправкой икс нечеткой оптики миража.

Двое рабочих, киргиз и узбек, постоянно спорили, какой народ лучше. Иногда в их спор третьим ввязывался самый старший тувинский мальчик.

— У вас одна газета, да и та «Ленин с челкой».

На самом деле газета, кажется, называлась «Ленин’с чолэм» — «Голос Ленина».

— Ленин кто был? Кыргыз. А Гитлер кто был? Узбек.

— Узбек был хан Золотой Орды, — заметил один из проходивших мимо археологов.

— Вот и я тащусь от совпадений имен собственных и существительных! — отозвался пробегавший ему навстречу коллега. — Знаешь ты, что Хельга, то есть Олег, не имя, а титул варяжского князя?

Один из эрмитажных бойко пересказывал сюжет «Анны Карениной»:

— Хаман! — вскричала Анна Каренина и джирюр под поезд.

Я уже знала слово «хаман» — «довольно», не путала его со словом «хаван» — «свинья», вместо «свинство» говорила «хаванщина».

В одном из могильников нашли греческую керамику, черепки, несколько совершенно целых горшков, словно их вчера обожгли. Из деревни приходили смотреть раскопки, в основном женщины и дети, долго стояли молча, глядели, потом уходили. «Не лень им тащиться в такую даль», — сказал бульдозерист Ванечка, детинушка под два метра, молчаливый, похоже, слегка пыльным мешком тюкнутый.

Вечерами мы подолгу сиживали у костра (вообще то была эпоха сидения у костров: в пионерском ли лагере, в колхозе, куда школьников, студентов и работников городских НИИ гоняли на уборку урожая, в турпоходе, в бесчисленных экспедициях граждане предавались атавистическим посиделкам, болтали, пели под гитару, цыгане поддельные советского пошиба). И пели цыганские романсы, авторские песни самодеятельных песенников, народные песни. «Поедем, красотка, кататься, тебя я давно поджидал».