Наталья Галкина - Ошибки рыб

— Нетрадиционно, конечно, у достархана мы собрались, — молвил Студенников, — обычно женщины сидят отдельно от мужчин, а дети отдельно от всех.

— Откуда вы знаете? — я снова стала называть его на «вы».

— Я жил в Средней Азии во время войны, а эвакуации, алейкюм ассалям.

— Ассалям алейкюм, — откликнулась я.

Я читала подруге вслух любимую книгу; тогда я еще не знала, что Соловьев написал о Фергане и пустеющем к вечеру азиатском базаре нашей жизни в лагере, во время взлета своей лагерной карьеры: на долгий период заступил он на должность банщика, а в предбаннике имелись бумага да химический карандаш. И в этой самой сибирской баньке, то ли по-белому, то ли по-черному, не только раскочегаренная кое-как парилка грела многострадального повествователя, но и выученное наизусть с юности блистательное солнце Туркестана. Иногда засыпал он, сморенный привычным пятнадцатиминутным, пятиалтынным этапным сном, через который ехал неспешно сквозь пыльное марево света вдоль пустеющих вечерних базарных рядов страстей да мелочных лавок желаний, мимо гранатовой рощицы, мимо конвоиров, над сугробами, на своем сером ишаке возмутитель спокойствия Ходжа Насреддин.

— «Есть на земле Фергана», — молвил Наумов, взяв в руки тонкокожий оранжевый лимон.

— «…навек покинутая нами», — продолжила я.

— «…край счастливых чудес», — отозвался и Студенников, что было удивительно, поскольку возлюбленный мой читал мало.

Далее произнесли мы хором, как сестры Федоровы:

— «Мы не вернемся, мы вспомним».

Наумов предложил тост за любимый город.

— Все наши дворцы — путевые, весь город наш — дао, путь даоса, мы соскальзываем по меридиану вдаль. Исконно петербургский памятник (главнее Медного всадника; кстати, ведь и всадник мчится — прочь) — верстовой столб с солнечными часами, напоминающими из-за бессолнечных дней часы без стрелок. Слава вам, верстовые столбы, ведущие отсчет верст до первопрестольной… или до Царского Села? главное, что от Почтамта. Как ты говоришь, почтальонша? «Пишите письма»? Мы — отправители. Весь мир нам — адресат.

Сия сентенция прервана была пронзительным женским воплем из коридора.

Куда всей толпой на крик весь этаж и выскочил.

Кричала одна из коммунальных, Тося, билась в истерике. Кто-то избил ее невенчанного мужа (все говорили — «сожитель») Толика, безобидного красавца мужчину, ежевечерне подшофе услаждавшего слух соседей игрой на гитаре и пением, в частности, про шумевший камыш и возлюбленную пару.

Толик стоял без шапки, красный шарф в крови, пальто без пуговиц, пол-лица — сине-алая опухоль, непонятно, есть ли левый глаз вообще.

— Вышел… из кафе… — объяснял всем Толик. — Четверо… молодые… закурить попросили… Дальше не помню… в снегу лежал…

— Уб-били, уб-били! — кричала Тося.

— Это всё стиляги, — заявил лысый в тельняшке. — Или наркоматы.

— Наркоманы, — поправил Умаров.

— Ведь его надо в больницу.

Тося падала, белая, губы голубые, держась за сердце. Наумов сгонял пару коммунальных дядек за нашатырем и валокордином.

— Уводите его, — сказал он нам со Студенниковым. — В Коняшинской его в травм пункте примут или дежурный посмотрит. Такси поймаете. Она сердечница, как бы ей не пришлось «скорую» вызывать. Идите, больше некому, остальные будут час речи говорить, советы давать: в Стране Советов живем.

Редкие такси мчались мимо, и я остановила пустой автобус. Шофер вышел из кабины, молча рассмотрел Толика, молча довез нас до Коняшинской больницы, денег не взял, укатил, мы так и не услышали его голоса.

— Ничего… не помню… — сказал Толик врачу. — В снегу лежал.

— Ногами, должно быть, били, — сказал врач.

— Зачем?

— Есть любители.

Врачи и сестры ходили туда-сюда, Толика увели и опять привели, а в паузе между хождениями прошла мимо нас девушка в белом длинном фартуке на темном до пола платье, тихая, легкая, со светлой косою. Девушка несла небольшой холст с довольно-таки симпатично написанным натюрмортом, старомодным, академическим, добротным, красивым по цвету подмалевком кисти любительницы Репина и Серова.

— А натюрмортик-то ничего себе.

— Какой натюрмортик?

— Ты небось на художницу загляделся? Девушка с косой прошла.

— Так уж и с косой. У больницы репутация хорошая, да и Толик вроде бы на тот свет не собирается, с чего бы Смерти болтаться по коридорам, да еще и с натюрмортом в придачу к косе?

Что за юмор дурацкий, сказала я, коса была не сельскохозяйственное орудие, а девичья краса. Тут возлюбленный мой пошел покурить и, вернувшись, спросил, знаю ли я, что было прежде в больнице имени Коняшина?