Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Вскоре я уверился, что Диана, до сих пор не справившаяся о том, как прошло мое путешествие и что я пережил за этот месяц, просто завидует: когда бы я ни собрался полить кипарис, страдавший от испепеляющей жары последних летних дней, она всегда меня опережала.

– Эта твоя подруга, директорская дочка…

– Да?

– Ты ей ничего о нас не рассказывал?

– Пока нет.

– Она ревнует.

– По ней это видно?

– Мне кажется, я ей не нравлюсь.

Николас закрывает глаза и опускает голову. Мы сидим на скамейке у реки. Небо заволокло облаками, распростершимися до самого горизонта, как однотонное серое покрывало, наводящими грусть и тщетно пытающимися тягаться с моим приподнятым настроением. Но, по крайней мере, неблагоприятная погода заставляет маленьких человечков отсиживаться дома. На набережной нет ни гоняющихся друг за другом детей, ни выгуливающих собак пенсионеров, ни вовсе праздношатающихся – мы одни. По поверхности воды деловито чешут камышницы, как маленькие кораблики, с острыми красными клювами, то и дело ныряя в прибрежные заросли, мгновенно исчезая в воде и тут же всплывая снова, как большие пробки.

– Зачем тебе работа в библиотеке?

– Мне нужна какая-то работа, – отвечает он, не открывая глаз. – Мои родители ни в чем не нуждаются, но они предпочитают держать меня на коротком поводке.

– Ты любишь книги?

– Мне нужна какая-то работа, – лишь повторяет Николас.

В школе мне с трудом – с гораздо большим, чем я себе представлял, – пришлось заставить себя по-прежнему не обращать на него внимания и уделять его Кэт. На него хотелось смотреть все время, не отрывая глаз. Как сейчас. Хотелось дотронуться до него, поцеловать, сорвать с него одежду там, где бы мы в тот момент ни находились: в школе ли, в кабинете, в туалете, во дворе – неважно. И пусть все смотрят. Пусть смотрит даже Кэт. Глупо считать, что то, что происходит между нами, еще долго останется незамеченным с ее стороны. Лучше сообщить ей раньше, чем она догадается сама, и наплевать, что за этим последует.

– Почему ты сменил школу?

Николас открывает глаза, поворачивается ко мне и улыбается, как будто знает, что может успокоить, убаюкать меня своей улыбкой, заставить замолчать и забыть все вопросы. Как будто знает, что взгляд его бездонных, притягательных черных глаз вводит меня в то же состояние транса, что и задушевный голос моей матери – ее незваных гостей. В этот момент я понимаю, что именно не дает мне вытянуть из него больше, нежели этот двусмысленный и в то же время абсолютно бессмысленный ответ: страх перед тем, что он оттолкнет меня, страх, которого нет у Глэсс; нехватка той настойчивости, с которой Кэт способна лезть к окружающим в душу в поисках еще не подвергнутых безжалостному осмотру белых пятен; отсутствие безошибочного чутья и трезвого ума Терезы. У меня нет ничего – или практически ничего – из этих качеств. Но все же я продолжаю засыпать его вопросами.

– Ты долго был в интернате?

– Слишком долго. Сколько себя помню.

– Но почему твои родители…

Он поднимает руку, прерывая меня на полуслове.

– Потому же, почему большинство родителей так или иначе стремится забыть о своих детях. Они не хотят иметь связанные руки. Хотят делать карьеру. Считают, что это ты виноват в том, что оказался не таким, как они хотели. Неправильной, бракованной игрушкой.

– Мне казалось, что в интернат попадают только трудные дети.

– Какой-нибудь предлог всегда найдется.

– И под каким предлогом туда отправили тебя?

– Я же сказал: какой-нибудь всегда найдется, – Николас запускает пальцы в волосы. Каждое его движение отдается в моем теле электрическим разрядом. У его губ мягкий, классический изгиб, но очертания настолько резки, что, целуя его, боишься пораниться. – В любом случае дома у меня, можно сказать, никогда и не было. Меня там, по крайней мере, не было. Как и в этом городе. Боже мой, этот мертвый город…

Он качает головой и пораженно смотрит на меня.

– Как ты только здесь живешь?

– Здесь есть неплохое ванильное мороженое.

– И сколько его надо съесть, чтобы перестало тошнить?

Мы с Кэт не раз задумывались о том, каково было бы однажды сказать этому затхлому месту «прощай». Николас, в отличие от нас, давно это сделал – и то, что его вынудили на то обстоятельства, не лишает его права смотреть на нас несколько свысока. Нынешнее свое возвращение он, наверное, воспринимает как позорное отступление.