Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

В ее маленьком домике царил поразительный порядок. Я привык к пыльным углам Визибла, заставленным старой мебелью и забытыми ящиками и коробками. Но здесь все было выдраено до блеска, каждая вещь занимала строго отведенное ей место. И сама Анни тоже. Она отвела меня в гостиную и подтолкнула к дивану, на котором в одном месте вырисовывалась солидная вмятина, в которую она, крякнув, плюхнулась сама. Залпом опрокинув три стаканчика вишневого ликера, Анни прищелкнула языком и постучала себе пальцем по голове.

– Там шумит, малыш. Шумит белый шум. Слышишь?

Я сел рядом на диван, прижался своим правым ухом к ее левому и прислушался. Да, действительно, где-то вдали раздавался шум, но чтобы сказать, что он белый, пришлось бы соврать, к тому же я не был уверен, тот ли это шум, но все равно кивнул. На кону стояло мороженое.

– Когда шумит, а когда и не шумит, – слегка заплетающимся языком сообщила Анни. – Когда шумит, у Анни в глазах темно бывает. Шумит, как когда писаешь, да?

– Ага.

Она кивнула, на какое-то время уставилась своими заспанными глазами в пустоту и затем поднялась.

– А теперь Анни тебе кое-что покажет, малыш.

Анни подошла к комоду, с таинственным видом вытащила из кармана фартука маленький ключик и открыла одну из дверец. Мгновение спустя на столе стоял телевизор – только не настоящий, а пластмассовый: ярко-оранжевого цвета, совсем крошечный, размером примерно с пачку сигарет. В нем было маленькое отверстие, чтобы смотреть, и кнопка сбоку. Следуя указанию Анни, я посмотрел внутрь и нажал на нее. На маленьком экранчике друг за другом появились двенадцать маленьких картинок, в сущности, показывавших одно и то же: голых женщин с внушительным бюстом и ногами, раздвинутыми настолько, что изображения спокойно можно было использовать в качестве анатомического пособия. У меня они не вызвали абсолютно никакой реакции.

– Порно, да? – прошептала Анни мне на ухо, и от запаха, шедшего от нее, казалось, вся комната наполнилась цветущей вишней. – Адская штука.

– Порнота, – сосредоточенно повторил я, как услышал.

– А теперь сними штанишки.

Я поставил телевизор на стол и послушно спустил штаны.

– А теперь поиграй с собой, малыш, – со знанием дела сказала Анни. – Пока петушок не запоет!

Я повиновался, поскольку мысль о мороженом не шла у меня из головы, однако ни к каким особенным результатам это не привело. Наверное, ничего нет более скучного для восьмилетнего ребенка, чем пытаться в столь юном возрасте вызвать эрекцию, сидя перед пластмассовым телевизором с порнографическими слайдами. Но это не удержало Анни от того, чтобы своими пальцами, оказавшимися невероятно нежными и, что было совершенно очевидно, опытными, показать мне, как заставить петушка запеть – на будущее.

– И как? Правда, хорошо?

– Правда-правда. – Мое терпение иссякло. Все эти манипуляции интересовали меня примерно так же сильно, как дырка от бублика. – А мороженое можно?

Анни кивнула и, рыгнув, выпустила в воздух очередное облачко вишневого аромата. Я надел штаны, а телевизор отправился на свое место в глубине комода. Она втиснула свои толстые ноги в красные туфельки, и мы, взявшись за руки, отправились в город.

– Ты когда-нибудь воровал шоколад, малыш? – спросила она меня по дороге.

– Нет.

– А плевал в церкви в купель?

Я покачал головой.

– А я да, – ответила Анни. Ее лающий, отрывистый смех, наверное, было слышно до самого Визибла.

Казалось, она была довольна тем, что научила меня чему-то, что в жизни пригодится. Больше она мне никогда не предлагала ни телевизора, ни адской штуки. Мне же было лучше, поскольку больше времени оставалось на поедание мороженого, которым щедро угощала меня Анни и о котором я постоянно рассказывал Диане, чтобы вызвать у нее зависть – чего мне, впрочем, никогда не удавалось.

Вероятно, это событие навсегда врезалось мне в память и всплывало столь явственно, будто это было вчера, оттого, что, сидя со спущенными штанами на диване рядом с Анни, я инстинктивно чувствовал, что мы вместе совершаем что-то запретное. Заставить петушка пропеть, украсть из магазина шоколад, осквернить церковь, плюнув в крестильную купель, – все это были поступки одного рода. Это были запретные вещи, и нарушить запрет – вот это действительно было хорошо , пусть и не в том смысле, который вкладывала в это Анни.

В конце лета с ней случилось несчастье – она, ковыляя по городу с двумя нагруженными сумками, провалилась в строительную яму. Наверное, в ее голове, как обычно, шумело – трудно найти иное объяснение тому, как можно было не увидеть разверзшийся в нескольких метрах от мостовой котлован. Прохожие свидетельствовали, что она совершенно целенаправленно, приплясывая, направилась туда, оборвав своим мясистым телом красно-белую заградительную ленту, и на долю секунды, будто поддерживаемая невидимой рукой, зависла над краем пропасти, в которую рухнула, увлекаемая вниз тяжестью собственного веса и приобретенных продуктов. Когда Анни наконец извлекли на поверхность – что потребовало немалых усилий, ибо котлован и Анни были приблизительно одинаковых объемов, и сложно было представить себе, чтобы кто-то выбрал себе дыру более подходящую, чтобы в нее свалиться, – так вот, когда ее наконец извлекли, ее платье было насквозь мокрым и с него стекали капли кроваво-красной жидкости. Паника улеглась после того, как на свет божий было извлечено содержимое ее сумок. На дне их нашли осколки как минимум шести бутылок вишневого ликера, чье содержимое и обагрило платье Анни, и – что меня совершенно не удивило – больше ничего. В больнице обнаружилось, что во время падения Анни потеряла одну из своих красных туфелек. Возможно, впоследствии ее просто забетонировали вместе с ямой.