Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

– Я не знаю, что она нашла в такой тряпке, как ты, – хрипло произносит Томас. – Но я не желаю больше видеть вас вместе.

– А придется, к сожалению, другого выбора у тебя нет.

Он не движется с места. Этот прием испробован им десятки, сотни раз, и он не отступит, пока не будет сказано последнее слово последней фразы, засевшей у него в голове.

– Если ты еще раз рискнешь к ней приблизиться…

Этому патетическому выпаду так и не суждено закончиться. Убить меня он не посмеет, конечно, но вот покалечить попытается. Я вполне могу с ним потягаться, как по росту, так и по физической силе, но это сейчас не имеет совершенно никакого значения. Мне становится ясно: чем бы ни закончилась драка, неважно – мнения своего обо мне он не изменит. Но не менее ясно и то, что времена Битвы у Большого Глаза бесповоротно канули в Лету. Никакая аура маленького героя больше не защитит меня, потому что на меня больше не будут поднимать руку дети. Те дети выросли и стали маленькими человечками. Самодельным луку и стрелам уже никогда не защитить меня от них.

– Мне от нее ничего не надо, – я делаю еще один шаг и приближаюсь к нему лицом к лицу. – Как не надо ни от одной женщины.

Мои руки ложатся ему на плечи, и их обжигает пульсирующим, дрожащим изнутри жаром. Мы почти одного роста, мне стоит лишь чуть приподнять голову. Сопротивления я не встречаю. Его губы теплые и твердые. Я слышу, как неравномерно бегут секунды, подчинившись биению моего пульса. Томас не движется. Я настаиваю, плотнее прижимаюсь к нему, разжимаю языком его губы, толкаюсь в плотно сжатые челюсти, требовательно прохожусь по зубам. Голод прорывается ко мне в желудок, разливаясь по всему телу, будто где-то рухнула плотина. Я могу утонуть в нем, могу поранить его. На долю секунды его пах устремляется навстречу моему – возможно, это всего лишь инстинкт, хотя я чувствую, что…

Мгновение обрывается, рассыпавшись на мелкие осколки.

– Теперь тебе ясно? – шепчу я.

Томас из оставшихся сил отталкивает меня, я падаю назад и левым бедром ударяюсь об угол учительского стола. В ноге вспыхивает боль.

– Ты за это еще заплатишь, грязный подонок!

Он в ярости выбегает, плечом задев дверной косяк. Будто бы все краски с развешанных в кабинете картин и плакатов стекли и устремились за ним, и я остаюсь один на один с черно-белыми тонами окружающих стен. В левом бедре с каждым новым притоком крови в разные стороны короткими, прерывистыми волнами расходится боль. Я отираю губы тыльной стороной ладони и прикрываю глаза. Мой поступок должен был положить конец этой глупой истории, но что-то внутри подсказывает, что все еще только начинается.

Когда я вновь открываю глаза, передо мной стоит Вольф. Мое сердце болезненно екает, как будто в этот раз пропустило всю кровь назад, чтобы напомнить, как на самом деле легко меня ранить, напомнить, что, если захочет, оно может причинить боль, может вообще перестать биться , стоит ему только того захотеть. С Томасом я бы нашел способ справиться. Вольфа я боюсь.

Черты его лица за прошедшие годы погрубели, подбородок обозначился резче, а губы стали полнее, нежели я помнил их по старым временам. Но в остальном ничего не изменилось. Непослушных волос цвета соломы, до которых меня так тянуло дотронуться, по-прежнему словно никогда не касалась расческа, способная обуздать их буйную красоту; в серо-голубых глазах все так же не найти ни единого признака жизни – они не излучают ни холода, ни тепла, ничего не скрывают и в то же время не выдают. Эти глаза, слезы в которых я видел лишь однажды, – не более чем сочетание зрачка и хрусталика, ко всему безразличное сращение радужки и сетчатки. Именно поэтому в них так страшно смотреть. Именно ими он все это видел.

– Я все видел.

О да, и я ничуть не сомневаюсь в этом. Он видел все, все до последней мельчайшей детали. Я вслушиваюсь в звучание его слов – неуверенных, упрямых, угрожающих, как у ребенка. Остается добавить лишь «…И я всем расскажу» . Внезапно меня разбирает смех от мысли, что мне тогда придется ломать эту комедию бесконечно. Что один за другим все парни нашей школы будут выстраиваться передо мной, чтобы я поцеловал их и они убедились в том, что самый глубоко сидящий, самый потаенный страх в их жизни на самом деле не кошмар, являющийся им беспокойными, душными, бессонными ночами, а самая настоящая реальность, и мое присутствие – как лакмусовая бумажка, по которой видно, в какой цвет окрасится проба их слюны, перемешанной с моей, по которой будет ясно, что и они тоже, как я, меченые.