Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Она продолжала осваивать одиночество. Завела цветы в вазе на столе. Хризантемы, любимые цветы матери. Нет. Надо свои любимые купить, другие. Розы? Их любила Эльвира. Георгины — ими восхищался Илья: смотри, они кровожадные, бардовые, плотные, откусить хочется! Фира была равнодушка к цветам в вазах, любила в горшках, выращивала лимончики, маленькие розочки, фиалки. Лиза полезла в энциклопедию. Протея — вот, и тараканов ей скармливать. Мой любимый цветок будет протея. Только не купить ее нигде.

Вечерами она листала польскую книжку — «Лексикон домашнего хозяйства». Сколько надо в хозяйстве кастрюль, горшков, полотенец. Как много странного нужно, например, марля для процеживания творога. Как сложно. Формочки для печенья. Пекли дома большие неровные пироги, жарили хворост. А фигурное печенье делать даже в голову не приходило. Варвары мы.

Съездила в индийский магазин, притащила подсвечники, железного слоника и скатерть. Носилась с подсвечниками. То на телевизор поставит, то на комод. Слоник сразу определился на подоконнике, сверкал переливался на солнце.

Соседским греческим иммигрантам начали приходить посылки с родины. Плащи болонья, красивые трикотажные кофточки, немного прозрачные, если потянуть. Туфли на тонких каблуках. Соседки звали Лизу, собиралась радостная женская компания, перебирали, меряли, покупали. Для такой кофточки Лиза решила худеть и снова записалась в группу физкультуры на стадионе. Ей нравилось бегать, охватывала радость, ликование. Легко пробегала полкруга, но потом уже с трудом плелась.

Вот теперь можно и взамуж. Квартира, зарплата. Умею привыкать, умею смолчать вовремя. На вид приятная-опрятная. Модная даже, культурная, из хорошей семьи. Немолода, конечно, но ведь и на молодого не претендую. Претендую на… тут она задумалась. Чтоб и Владимир, поникший рыцарь, и чтоб Илья, яркий воин. И чтоб Равиль, философ, и чтоб доктор Семен Георгиевич из инфекционного, милый дамский угодник, и тот, и другой, и третий. Чтобы все у него было, и чтобы жил долго и безопасно.

Мирился бы с Лизиной домашней безалаберностью: окурки в пепельнице, стопки журналов у кровати на полу, банка с хлебными крошками для птиц на подоконнике. Восхищался ею: хирургом, умницей, ее красивыми ногами, ее нарядами. Чтобы внезапно целовался с ней на лестнице. Чтобы не любил власть, не лез в партию, не махал флагами на демонстрациях. И чтобы одевался красиво, не вонял потом, чтобы волосы из носа не торчали, и из ушей, и чтоб не толстый, и сильный, и на руках бы ее носил иногда. И красивый, да, орлиный нос, темные глаза, курчавые волосы. И да, умный, конечно, образованный, и чтоб одинаковое читали и говорили потом. А она удивлялась бы его мыслям и восхищалась.

А такому она не нужна. Такому она будет серая мышь. Пройдет, не заметит. Или будет слушать, скрывая раздражение. Такому нужна небитая, непуганая, без прошлого с голодом и войной. И помоложе, конечно.

К Первомаю фойе больницы украсили пластиковыми цветами и красными бантами. Сколько стилей уже пережила: Сталина в красном, Сталина в черном, Ленин и Маркс меня переживут, наверно.

Организовывали на демонстрацию. Лиза никогда не ходила, брала дежурства, а потом уже сваливала на ноги: болят, у меня операции долгие, не могу. Она смотрела на радостную галдящую молодежь, распределяющую ряды, носителей транспарантов центральных, боковых. Раздавали листки с лозунгами, инструктировали, когда кричать про партию, когда про интернационал. Неужели они верят в эти слова? После всего что было, и они уже знают, что было на самом деле. Живут так же, как будто ничего не произошло. Та самая партия, те самые лица на флагах посередине, а боковые меняются, сегодня без одного, завтра без другого. Временно, пока отринутые вожди опять не вернутся мучениками, героями на конях.

Они же молодые, любопытные, почему не хотят задуматься, остановиться, сравнить? Довольны собой, «никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить». И терпеть, и плакать, и предавать. Страна счастливых умелых рабов.

— Ирина Степановна, отоприте нам партийную кладовку, пожалуйста.

— Пересчитайте ваши кумачи. Двенадцать длинных на трех палках, четыре квадратных на двух. А где флажки?

— Флажки в парткоме возьмете, у нового.

Как дети в песочнице, совки и ведерки у сестры-хозяйки, а флажки у Карабаса, заперты в ящиках теперь. Новые порядки.

Вместо Ильясыча в парткоме уже несколько лет сидел стриженый бобриком молодой узбек из правильной партийной семьи. Его отец уже стоял на трибунах, помахивал рукой, сын еще походит лет пять внизу с флагами, покричит лозунги, и тоже на трибуны заберется.