Моника Хессе - Девушка в голубом пальто

– Я прорезаю крошечную дырочку спереди для объектива. Ее почти невозможно заметить. И теперь каждый раз, как я беру ребенка на прогулку, можно незаметно делать снимки. У меня на пленках вся война.

– И что же на этих снимках?

– Облавы. Солдаты. Евреи, которых сгоняют в театр. Люди, которых забирают из дома, тогда как соседи и не думают им помочь. Но я фотографирую и хорошее, – продолжает она. – Это кадры Сопротивления. Пусть люди знают, что некоторые из нас боролись. Фотографии убежищ, в которых прячутся onderduikers. А еще я делаю снимок каждого ребенка из Шоубурга. Это поможет воссоединению с семьей после войны.

– Сколько у тебя фотографий?

Это целый пласт Сопротивления, о котором я никогда не слышала. Нам запрещено фотографировать оккупантов. Но в любом случае очень трудно достать пленку. Это один из тех товаров, которые мне труднее всего раздобыть на черном рынке.

– Сотни, – отвечает Мина. – Я всегда просила дарить в день рождения только фотопленку. С тех пор как мне исполнилось восемь лет. У меня большой запас.

– А что думает по этому поводу Юдит?

Мина мрачнеет.

– Она не знает. И не говорите ей, пожалуйста. И ей, и Олли, и всем остальным. Они не поймут. Потому что они считают, что нужно рисковать только для того, чтобы спасти как можно больше жизней. Но я думаю, что эти фотографии тоже важны. Мне кажется, что таким образом я тоже помогаю.

Я не отвечаю. Да, что-то действительно может быть важным для тебя, даже если остальные так не считают. Именно так было со мной, когда я согласилась помочь фру Янссен. Но все же коллекция фотографий может навлечь опасность на всех.

– Я подумаю над этим. Пока что я не скажу Юдит.

Да и что бы я сказала? Целый день я неверно истолковывала то, что творилось у меня под носом. Все ключи были передо мной, но я их не замечала.

Юдит ждет нас в яслях.

– Все прошло хорошо?

– Прекрасно, – заверяет Мина. – Эти приемные родители – хорошие люди.

– Да, неплохие, – вздыхает Юдит. Она откидывает голову и трет затылок – наверное, очень устала. Ведь она работает в школе с раннего утра, а потом приходит сюда. Юдит смотрит на меня. – Для тебя новости. – Она ждет, пока Мина уйдет в палату, и проверяет, не слышно ли ее остальным девушкам. – Я беседовала с моим контактом. Он просмотрел документацию за последние три дня. Согласно записям, через театр не проходил никто по имени Мириам Родвелдт.

– Твой контакт уверен?

Она корчит гримасу.

– Нацисты требуют идеальных записей. Все, кто проходит через театр, имеют при себе документы.

– Спасибо. Спасибо тебе за то, что проверила.

– Тебе ни к чему меня благодарить. Я сказала, что она пока не проходила. Но это всего лишь вопрос времени.

Когда я возвращаюсь домой, Олли ждет на крыльце. Мы не беседовали с прошлой ночи. Ночи пьяных солдат. Так я запечатлею это в своей памяти. «Ночь пьяных солдат» гораздо легче запомнить, чем «ночь отчаянного поцелуя».

После поцелуя немец засмеялся и поздравил нас, хлопнув обоих по спине. А потом он ушел вместе со своим другом. Мы с Олли остались на месте, и нас била дрожь. Мы наблюдали за удаляющимися спинами, пока они не скрылись за углом. Потом мы, не сговариваясь, возобновили свой путь. На этот раз мы были осторожнее: а то вдруг кто-нибудь еще вынырнет из-за угла.

Мы ничего не обсуждали. Когда добрались до крыльца парадного входа, черные шторы на окнах затрепетали. Значит, родители стоят у окна, поджидая дочь домой.

А сейчас Олли поднимается со ступеней, приветствуя меня.

– Я доставил обратно велосипед твоей матери, – говорит он. Мама одолжила ему велосипед вчера ночью, чтобы Олли как можно быстрее добрался до своей квартиры. Он поклялся, что знает маршрут, который солдаты редко патрулируют. – И я видел Юдит, когда ты гуляла вместе с Миной. Я не знал, что они собираются тебя подключить. Зря они это сделали. Еще слишком рано брать тебя на дело, да еще без твоего согласия.

Я поднимаю брови.

– Я совсем забыла. Ты же единственный, кому позволено подключать меня к работе Сопротивления без моего согласия.

Олли краснеет.

– Я думал об этом. Наверное, следовало тебя предупредить. Прости.

Прости . Извинения – это единственное, что плохо удавалось Басу. И дело даже не в том, что он терпеть не мог извиняться. Скорее ему не нравилось прекращать сражение. Больше всего он любил спорить. Бас втягивал меня в глупые дебаты и заставлял страстно защищать позиции, которые на самом деле были мне безразличны.