Агаси Айвазян - Треугольник

Вано вспомнил Веру, представил, как явится домой с пустыми руками, представил четверых своих детей, выбежавших встречать его, и спросил:

— Что, что бы ты сделал?

— Ва!.. — Цакуле даже поперхнулся. Потом поглядел по сторонам и, застеснявшись, полушутя-полусерьезно сказал:

— Надувал бы… Ох, как бы всех надувал!.. Вот этот вот песок за жемчужины бы выдавал…

И Цакуле расхохотался, да так весело, что, глядя на него, невольно заулыбался и Вано.

— Но ты этого не делай, — сказал Цакуле, — ты хорош такой, как есть… Когда ты такой, нам можно плутовать… А то все перепутается, и мы уже сами не будем знать, кто из нас сатана, а кто — святой… Тебя бог послал для того, чтобы… — остальное Цакуле сказал про себя, с мягкой улыбкой глядя на Вано, — чтобы ты голодал, чтоб у тебя вечно денег не было, чтоб ты наивным был, чтоб чистым и доверчивым был, чтоб всех любил… чтоб боялся мадам Веры…

Цакуле рассказывал веселые истории, а Вано думал о Вере, и сырость Куры и сумрачная тень от моста наполняли душу печалью. Вано боялся идти домой, боялся той реальной картины, которую снова должен был увидеть, боялся того сравнения, которое снова произведут — он и весь остальной мир… Он снова должен был попасть в свою круговерть с ее единственной железной логикой — детям нужен хлеб, а Вере, Вере нужны наряды, чтобы видела вся округа, чтоб дивились соседи… До чего же он боялся своей Веры, красивой Веры, умной Веры, правой Веры. Вано боялся…

— А теперь давай выпьем за этот вот железный мост, что навис над нами, посмотри, какие барышни идут по нему… туда-сюда… — Цакуле, задрав голову, разглядывал женские ножки, мелькавшие в проемах моста.

Тень от моста проплыла по Куре, поднялась и исчезла. В вечерних сумерках сжалось сердце Вано. Пора домой, что скажет он Вере?

Вано вытащил из кармана рисунок и с печальным лицом протянул Цакуле, достал из другого кармана еще несколько рисунков и тоже отдал Цакуле. Вера, если увидит рисунки, еще пуще рассердится, не приведи бог.

— Что случилось, Вано-джан? — спросил кинто участливо, и Вано чуть не заплакал.

— Городовой лавку закрыл, — ответил он потерянно.

— Ах, чтоб тебя!.. — разозлился Цакуле. — Почему?

— Не знаю… Что-то не по закону было… — Вано горестно вздохнул. — Вера… — начал было он, но недоговорил, замолчал на полуслове.

— Ну и что, — подбодрил его Цакуле, — такого, как ты, человека…

— Вера, — пробормотал Вано и опустил голову.

— А что, не знает она разве этих свиней городовых?..

Цакуле поднялся с земли, посмотрел напоследок вверх, в проемы моста и сказал решительно:

— Не бойся, я пойду с тобой… Я все ей объясню, — маленькая фигурка Цакуле преобразилась, он принял облик покровителя. Цакуле обнял Вано за плечи, но так как Вано был вдвое выше Цакуле, рука кинто соскользнула вниз и он обхватил Вано за спину.

Подойдя к дому Вано, Цакуле прошел вперед и толкнул дверь, но привыкший к озорным и бесстыжим зрелищам кинто вдруг оробел под суровым взглядом Веры.

— Честь имеем, мадам Ходжабегова… — сказал он неуверенно.

Вера смерила Цакуле взглядом, и кинто попятился.

Вера молча смотрела на Вано, и было в ее взгляде все — все бывшие обиды, вся жизнь ее с Вано, весь опыт и мудрость и — разочарование, великое разочарование. Она снова взглянула на кинто, потом обвела взглядом комнату, погляди, мол, муженек, как мы живем, нам только кинто в доме не хватало, бродяги уличного…

— Мое почтение, мадам… — пролепетал Цакуле и ретировался.

Вано присел на краешек тахты. В воздухе был один только взгляд Веры, и нервы у Вано напряглись. Вано больше не владел собой. Он хотел улыбнуться, но не смог, зачем-то сунул руку в карман, словно бы желая вытащить конфеты для детей, хотя прекрасно знал, что никаких конфет там нет, и вдруг каким-то непонятным образом в руках его очутился еще один рисунок. Вано смутился, хотел было спрятать его, бумага смялась, выпала из рук, и все — Вано, Вера и четверо детей приковались взглядом к этому рисунку с изображением кулачного боя…

Крайне удивленно, словно известие о смерти получила, — удивленно и озадаченно смотрела Вера на Вано. А Вано, съежившись, став ящерицей в собственных глазах — сущая ящерица, защемившая хвост, — Вано не знал, куда деть себя. Он смотрел на рисунок, и ничтожными и смешными казались ему теперь эти сильные, с крепкими кулаками бойцы. И вообще, бессмысленный рисунок. И сам он никчемный и неумелый, не достойный этой статной, умной и образованной женщины. Вано перевел взгляд на детей, захотел улыбнуться им и не смог. Вано посмотрел на бедные свои стены, снова на Веру посмотрел, и не стало Вано, не было его больше, не существовало… Глаза Веры, почти белые от бешенства, открывали Вано какие-то роковые истины и, глядя на себя глазами Веры, Вано почувствовал, что за душой у него ничего нет. Он был сейчас тем, что видела в нем Вера.