Агаси Айвазян - Треугольник

— Дуплет! — кричит один.

Голос грохочет в пустой мечети и, словно шар, отскакивает от стенок. Затем, словно проникнув в минарет, глухо звучит вместо голоса моллы: «Дуплее-т!..»

У входа в мечеть на ступеньках бассейна рядышком сидят люди. Ноги у самой воды. Сидят три бородатых русских старика. Эта тройка, подобно лучшим образцам классической скульптуры, составляет единое целое, отдельное от окружающих. Один из них очень маленький, у него длинное лицо, острая бородка, на носу очки. Другой очень тучный, у него толстые ноги, толстые руки, даже уши толстые. Наверное, распухли от какой-то болезни. Мой взгляд словно спотыкается на нем. У третьего белая короткая бороденка, колючий как иголка взгляд. Бодр, подвижен и, кажется, моложе других.

— Вы не здешний, — говорит бодрый старик тоном, не терпящим возражения.

— С Кавказа, — отвечаю я и думаю о Маро.

— А-а!.. Да?.. — еще более оживляется старик и обращается к друзьям: — Прохор, слышишь, он из Тифлиса.

Остальные тоже смотрят на меня.

— Я бывал в Тифлисе… Хороший город… Богатый город… Купил там семьдесят четыре бочки вина и послал в Петербург.

Я не прочь уточнить, что сам не из Тифлиса, но не хочу мешать ходу своих мыслей. А в мыслях у меня Маро, которая к вечеру превратилась в некий грустный синеватый образ.

Смотрю на отражение мечети в воде, на площадку у вершины минарета, похожую на гнездо аиста. И все, все впечатления приходят для того, чтобы оттенить это трепещущее, причиняющее боль желание — найти Маро, увидеть Маро, поцеловать Маро, смотреть на Маро, вдыхать Маро… Потом, подумав, что Маро нет и в Бухаре, ощущаю вокруг себя пустоту…

Замечаю, как движутся губы старика. Он что-то возбужденно рассказывает. Я не слышу ни слова.

«Что делать? — думаю я. — Куда пойти?.. Может, Маро уехала в Самарканд?.. Кажется, у нее там родственники… Быть может, поднялась в какой-нибудь кишлак на Памире, ей ведь так нравились памирцы с лицами Христа…»

Кто же я теперь, Арлекин или турист?

Вдруг замечаю, что старик спрашивает о чем-то.

— А?.. — говорю я.

— А?.. — повторяет он.

Бог его знает, о чем он спросил.

— Да, — отвечаю я. Может, и попаду в точку.

Они шепчутся и с недоумением смотрят на меня. «На какой это вопрос я ответил «да», чем они так удивлены?»

— А нас сослали сюда в двадцать седьмом году, — говорит старик. — Сказали, что я кулак… Какой там кулак? Всего двадцать лошадей, разве это кулак.

История возвращается. Живые кулаки.

Потом бывший кулак воодушевляется, вспоминает своих лошадей, ленивого брата.

— Один-одинешенек, вот этими руками трудился, копил…

И глаза его загораются, краснеют.

— Вы когда-нибудь любили? — спрашиваю, не в силах оторваться от Маро, ибо сейчас меня ничто больше не интересует.

— А?.. — Он захвачен врасплох неожиданным вопросом, затем возвращается мыслью, видимо, из очень далеких мест, успокаивается и улыбается.

— Еще бы!..

— Сколько у вас детей?

— Ни одного, — обняв палку, говорит он. — А как вы думаете, сколько мне лет?

Я плохо угадываю возраст.

— Пятьдесят.

Он хихикает.

— Восемьдесят девять, сударь, восемьдесят девять!.. Вот оно как!.. Старше всех по годам, моложе всех на вид!.. Потому что не имел бабы!

— А любили? — снова спрашиваю я.

— Еще как!.. Любил, и меня любили… Вон в шестом году повез в Варшаву шесть вагонов пшеницы… Познакомился с одной вдовушкой полячкой… Любил… Бывал у нее… Платил… И любила меня, и одежду стирала, и обед готовила… Хорошо было… Удобно… Многих любил. И всегда было удобно.

Хочу уколоть его, и тут же вспоминаю свое положение.

— А неудобной любви не было?

Он, серьезно подумав, деловито отвечает:

— Было такое, в Казани… Огонь была девка, скаженная… Даже убить меня хотела… Дал околоточному красненькую, он и продержал ее в кутузке, пока я убрался из города. Но тосковал по этой суке… — Его глаза становятся еще мельче и смотрят в одну точку. — И теперь иной раз тоскую… э-эх! — Он щелкает языком.

Уголок моего мозга, где засела Маро, еще более воспаляется. Был кулаком, но совет все же дать может. Старый, видел свет…

— А как успокоить чувства при безответной любви?

— Самое удобное… — он кривит рот, потом решает: — Убить.

— Прощайте, — говорю я и, не сумев улыбнуться, ухожу.

Город похож на ящик, который опрокинули и высыпали содержимое. Да еще стукнули разок по донышку, чтобы в углах не осталось ничего. И тем не менее я застрял в щелочке. Еле волочу усталые ноги. В старом городе не видно ни одного огонька. Я иду спать. Днем солнце оставило свою печать на моем затылке и спине. И теперь там горит.