Агаси Айвазян - Треугольник

— Жми! — приказал Карапет.

Машина сорвалась с места и понеслась.

Прохожие смотрели на мчавшуюся машину с гробом и смеялись.

С гробом деда на плечах отец мой и дяди начали перебранку.

— Ну что я говорил?.. Дороги тут нет!

— Помолчи, брат, ведь по камням шагаем…

— А я же говорил вам, говорил!.. — продолжал ворчать и отплевываться Карапет.

— Да перестань ты! — отец в сердцах толкнул Карапета.

— Погоди же, я с тобой еще поговорю!..

Деда без всяких церемоний опустили в яму, закопали и, обиженные друг на друга, разошлись…

Ночью в нашем доме стояла тишина. Но вдруг послышались причитания тети:

— Ой, ой, ой… Ослепнуть мне… Погос-джан, дорогой наш папочка!..

— Ну замолчи же! — крикнул Седрак, украдкой вытирая глаза. — Что ты разревелась!

Всхлипывания Пепроне стали реже, реже и замолкли.

И опять воцарилась долгая тишина.

В комнате было темно, и в темноте слышались наши беззвучные голоса. До утра я ждал, что распутается какой-то клубок и я в самом деле услышу голос кого-нибудь из наших. В темноте я видел разноцветные детские шарики и широко раскрытые задиристые глаза отца, двух моих дядей и Пепроне… И в полной тишине я чувствовал, как затаили дыхание четверо беспомощных, несчастных людей…

Самолет должен был взлететь с аэродрома, чудом нашедшего себе приют среди тесных скал Зангезура. Он должен был вырваться из жары, сгустившейся в объятиях гор. Горы, сжав зубы, как вспотевшая роженица, распахнули ноги, чтобы выпустить этот маленький самолет.

После долгого ожидания мы, шестнадцать пассажиров, наконец погрузились в самолет и, не отрывая платков от потных лиц, нетерпеливо и молча ждали: два дня не было вылетов, некоторые из нас все это время скучали в аэропорту. А сегодня поздним вечером уставший самолет снова должен был взлететь в небо, чтобы удовлетворить просьбу заждавшихся пассажиров.

Спины летчиков взмокли, пот струйками стекал с их затылков, собирался внизу их форменок… Вопреки всем инструкциям сорочки были расстегнуты до последней пуговицы, дверь кабины оставлена открытой…

Все было готово к взлету. Пилот бросил взгляд на пассажиров и положил руки на штурвал… Все сразу умолкли в ожидании желанного рева самолета… Свет погас, и какой-то голос твердо и уверенно произнес: «Если самолет взлетит — обязательно взорвется». Миг темноты был слишком кратким, фраза — молниеносной. То ли была она, то ли нет… Мне захотелось ухватить этот голос, чтобы сделать обстоятельной эту неожиданность… Задать вопрос, получить ответ, вникнуть в суть его… Так, наверное, сказывается инстинкт… Свет вспыхнул, и все сидели, окаменев. Я постеснялся не только спросить моего соседа, но и взглянуть в его сторону, опасаясь, что мое внутреннее состояние станет ему известно… Тревога прочно внедрялась в мое нутро, она расположилась там, как в мягком кресле… вряд ли мне сейчас хотелось бы лететь…

Один из пилотов повернулся к нам:

— Кто так идиотски пошутил? — потом устало покачал головой: — Ну разве так шутят…

По движению, прошедшему среди пассажиров, мне стало ясно, что все они испытывали те же чувства, что и я.

— Действительно! Кто это был?.. Кто сказал?.. Ну?.. — подхватил слова пилота еще чей-то гнев, потом ворчание второго, потом после короткого вскрика воцарилась какая-то непонятная пустота.

— Пусть сказавший признается, что пошутил, — в полной тишине предложила некая деловая личность. — Может, неудачная шутка… С кем не случается?.. Ничего…

Его мысль была мне очень понятной. Он хотел все упростить, превратить в обыденность, где можно легко сориентироваться. А здесь такая непонятная и не поддающаяся ощущению ситуация, у которой ни потолка, ни пола и которая не влезает ни в какие известные формы.

На его предложение никто не откликнулся, и какая-то зловещая тишина повисла в воздухе.

— Что же теперь делать? Господи… — заныла моя соседка, бледная женщина, ее взгляд словно бы искал по самолету эти злополучные слова. — Дома у меня больной, обязательно надо ехать… — Потом она посмотрела на меня так, будто от меня что-то зависело.

— Надо что-то делать…

И я почувствовал, что соседка четко представляет себе существо ситуации. Простая была женщина, и речь и внешность ее были обычны, но в ее восприятии была точность, простая, обыкновенная точность, — ни больше и ни меньше…

— Ничего не случится, — громко сказала женщина, но сказала как-то так, между прочим, ее не услышали или, в лучшем случае, не придали значения. — Взрослые люди, а такую ерунду принимаете всерьез, — продолжала женщина. Но она не существовала. Ее слова попросту не имели права быть произнесенными. Я это заметил, и понятно, что и остальные почувствовали то же.