Ульяна Меньшикова - Обо всём

Во дни великих божественных праздников на Людку снисходило озарение и она являлась в храм в особо торжественном состоянии. За литургией, как правило, уже не пела, набираясь сил для проповеди, а просто тихо плакала на «Херувимской» и «Тебе поем». По её масштабному лицу, родной сестры истуканов с острова Пасхи, текли слёзы-валуны и скатывались на камею, а потом разливались по груди-органу. В этот день она ни с кем не здоровалась, и все уже понимали — да, сегодня двор церковный содрогнётся.

И как только заканчивалась служба, Людмила, чеканя шаг мужчинскими ботами, авианосцем выплывала на паперть. Распинывала 45-м размером зазевавшихся нищих и всё… Не было больше Контрабасихи. На паперти, над всеми, над миром, над праведниками и грешниками, как ядерный гриб вырастал Пророк. Ни Илия-громовержец, ни Елисей, ученик его с медведем лютым, ни Иона со своим китом и не Енох не могли сравниться с Людкой. Она была всеми ими и даже немножко больше. Раскатистым басом она адресно обличала каждого служителя храма, начиная с настоятеля и заканчивая уборщицами.

Она знала всё — кто сколько денег взял из церковной кассы и на какие нужды, кто выпил кагору за праздничным столом больше определённой меры, кто впал в грех блуда (эта тема муссировалась особенно тщательно) и кто и за сколько купил себе новую машину и теперь прячет её на даче. Потом, следом за священством, шла бухгалтерия. Сначала пожилым бухгалтершам напоминались грехи молодости. Кто, где и с кем. Потом всплывали финансовые вопросы — кто, где и сколько украл. В толпу летели цифры, фамилии и выписки из трудовых книжек. Апофеозом, на клокочущих баритоновых обертонах, шли номера партбилетов всего счётного бюро. Не щадила никого. Но в этом и вся суть приличного пророка — вскрытие язв общества.

Но самый страшный, на трёх фортиссимо, гнев, изливался на работников трапезной. Каждый грамм песку сахарного, каждая капля постного масла была у пророка на учёте. И в чей рот это попало — тоже. В качестве примера тотального воровства, Людка ловко выхватывала из толпы тщедушную Риткину тушку и трясла её костями перед носом поварихи Надечки (в моменты проповедей Людмила всех называла уменьшительно-ласкательными именами).

— Надечка!!! Посмотри, Надечка, до чего ты довела чужих детей и посмотри до чего ты довела свой зад! Чужие дети страшные и тощие от голода, как старые собаки, а на твоей заднице, Надечка, уже все казённые халаты полопались! Кайся, Надечка, кайся, пока за тобой не пришёл прокурор и не вытащил из твоей кладовки осетра, два мешка муки (дальше шёл весь список) и следом тебя за волосы!!!

Последними, на затухающем диминуэндо, в списке не имеющих надежды на спасение, шли соборные хористы во главе с регентом матерью Раисой. Им в вину, так же как и всем, в первую очередь вменялось полное безбожие, потом слишком большие зарплаты и курение на шестопсалмии. «Диаволу фимиам ртом воскуряете! Потом этим ртом осанну поёте! Ваалы, Кришны вы! Гореть вам в вечном огне!»

Набатом звучал её голос, перекрывая колокольный перезвон, казалось, вот-вот с небес слетит огненная колесница и сам пророк Илия подхватит Контрабасиху, и вознесётся она в горние обители, где нет ни печали, ни воздыхания, оставив тут нас гнить во грехах.

И тут из храма выходил настоятель, минут пять стоял возле неё, слушал её львиный рык, а потом тихо говорил: «Люда, хватит уже, успокойся» и благословлял её. В этот момент Людмила резко затихала, скукоживалась вся, из малой октавы резко перескакивала во вторую и тут же, чудесным образом, из пророка превращалась в блаженного с отнятой копеечкой. Обессиленная, садилась на ступени и лирически выла, повторяя, как мантру: «Господи, да прости ты их уже всех!»

А потом она пропадала на месяц-два, возвращалась посветлевшая и притихшая, с лёгким аминазино-феназепамовым амбрэ и гудела из-за колонны «Уральскую» ектению и всё, что по чину было положено. Молилась тонким голоском у «Взыскания погибших», а к праздникам наливалась свежими пророческими силами и шла, чеканя шаг, на паперть с новой порцией обличений. Лицо сияло, камея омывалась слезами, органовая грудь ходила ходуном, и голос, способный перекрыть пять духовых оркестров, летел над Томском, призывая жителей его к покаянию.

Через пару лет, когда мы с Риткой уже вошли в силу духовную, поголодав, порубав гусей и украв всю архиерейскую стерлядку, сподобились и мы быть обличёнными Контрабасихой, но это уже, как пишут настоящие серьёзные писатели, — совсем другая история.