Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

— Послушайте, полковник, у вас есть бумага, время имеется, составьте-ка список второй очереди подлежащих суду и расстрелу. Когда недоразумение выяснится, невредно будет иметь все это изложенным на бумаге.

— Так точно, господин генерал.

Спустя минут тридцать, на протяжении которых было еще раз объявлено о предстоящем выступлении Гитлера, а Гербер закончил второй список подлежащих суду военного трибунала, произошло нечто такое, что, казалось бы, осуществляло самые сокровенные мечты Фромма, — перед ним извинились за поведение эсэсовцев.

В коридоре раздались шаги, кто-то спросил зычным голосом:

— Где здесь генерал Фромм?

Судя по отголоскам, эсэсовцы пришли в замешательство. Один из них сказал:

— Нет тут никакого Фромма.

Но другой тотчас его поправил:

— Есть тут какой-то генерал. Кажется, говорил, что он Фромм. Вот здесь!

Фромм и Гербер услышали, как отворили дверь соседней комнаты. Генералу захотелось выбежать в коридор, крикнуть «Я здесь», когда эсэсовец буркнул вполголоса:

— Не тут, черт побери!

Наконец распахнулась дверь их комнаты. Вошел высокий, худощавый человек в форме эсэсовца с генеральскими знаками различия. Это был руководитель главного управления безопасности, то есть Кальтенбруннер собственной персоной.

Разумеется, они были знакомы. Не вытянувшись предварительно по стойке «смирно», Кальтенбруннер быстро подошел к Фромму с протянутой рукой:

— Я чрезвычайно рад видеть вас в добром здравии, генерал Фромм. Мы чертовски тревожились за вашу судьбу, когда узнали, что эти предатели осмелились арестовать вас. Опасались, что какой-нибудь сумасшедший пойдет еще дальше…

— Благодарю вас, генерал, благодарю. Но вы видите меня снова арестованным.

— Как это?

— Когда пришли ваши люди, они заперли нас в наших комнатах, запретили выходить, приказали писать объяснения… Едва я освободился из-под одного ареста, как угодил под другой.

Кальтенбруннер рассмеялся, но с некоторым усилием.

— Понимаете ли, генерал, мы учим их мертвой хватке. За всеми не уследишь, и черт их знает, что они способны натворить.

— Действительно… — кисло произнес Фромм.

— Выполнили ли вы свое домашнее задание, генерал? Разрешите? — Кальтенбруннер взял объяснительную записку Фромма, пробежал ее глазами. — Н-да…

— Меня арестовали в тот момент, когда я хотел арестовать заговорщиков. Их было трое или четверо, а я один…

— Зато, когда вас освободили, вы расквитались не мешкая.

— Я полагал, что предательство надлежит выжечь каленым железом.

— Справедливое решение. Только малость запоздавшее.

— Почему же, ведь через полчаса, даже меньше, через пятнадцать минут после моего освобождения они уже были расстреляны.

— Поздновато. Кто был расстрелян?

— Ольбрихт…

— Ваш заместитель.

— Штауффенберг.

— Ваш начальник штаба.

— Мерц фон Квиринхейм…

— А это кто такой?

— Начальник штаба Ольбрихта.

— Следовательно, ваше ближайшее окружение. Я говорю это потому, что вы слишком поздно сориентировались. Вы находились среди предателей, длительное время работали с ними и ни о чем не догадывались? Нехорошо, господин генерал.

— Да, это моя величайшая вина. Но как я мог подозревать? Чтобы люди, которым воздавали почести, которых осыпали орденами, люди, обласканные лично фюрером…

— Фюрера оставим в стороне от всего этого, согласны, генерал?

— Так точно. Но едва снова приступив к своим обязанностям, я незамедлительно, беспощадно, с корнями…

— Всех ли?

— Нет, но самых опасных. Впрочем, я тут поручил полковнику подготовить дополнительный список подлежащих военно-полевому суду. Предлагаю еще сегодня судить и расстрелять подполковника фон дер Ланкена, Бернардиса…

— О-о! Снова перегиб. К чему эта спешка? Пусть этим займется наше национал-социалистское правосудие и наведет порядок.

— Но ведь они предатели, пойманные с оружием в руках…

— Я отменяю это ваше решение. И сожалею, что не могу отменить предыдущее.

— Какое?

— Относительно расстрела той четверки. Дьявольски интересно было бы узнать, что они унесли с собой в могилу.

— Штауффенберг заявил в моем присутствии, что лично подложил бомбу с целью убийства нашего фюрера. Как мог я оставить его в живых, когда снова приступил к своим обязанностям?

— Так-так! Штауффенберг на том свете благодарит вас за эту поспешность. Он ускользнул из наших рук. Вот так, господин генерал.

— Я человек действия, а не философ. Как только смог, передал приказ всем фронтам и округам, аннулирующий приказы заговорщиков. Снова принял командование.