Ярослав Ивашкевич - Современные польские повести

Пережитое им за эти полчаса, очевидно, укладывалось в схему, знакомую всем по навязчивым, часто возвращающимся снам. Главным было здесь даже не само Свершение, а побег после Свершения. Сознание парализовано, остается одна мысль: вырваться во что бы то ни стало. И все вокруг превращается в препятствия. Все задерживает, не допускает, по меньшей мере замедляет, тормозит. Что же творилось с ним, когда связной самолет «хейнкель-111» взмывал над лесом — ель, ольха и дубняк, — где находилось «волчье логово», над тремя небольшими озерами, отделявшими рощу от соседнего, тоже маленького городка, когда он оставлял все это позади — ничтожное, промелькнувшее, как любое прошлое, стремительно убегающее вспять? Это прошлое уносилось назад — зеленое, голубое, золотистое, с темно-красными крапинками крыш. Самолет целил прямо в огромное июльское солнце, слепящее глаза, пышущее зноем, однако уже не тем влажным, комариным, тропическим, как час назад, перед совещанием, а более сухим, отдающим аптекой, ибо так пахла эрзац-кожа, которой была обтянута изнутри кабина.

Напряжение, уже только воспоминание о напряжении, там, у последнего на пути к аэродрому поста. Обжигающая мысль: сделал свое. Мир еще не знает о своем преображении, ибо это уже мир без Сатаны. Нарастало это больше года, с той минуты, как в глухой тиши своего силезского замка Штауффенберг понял, что нет иного выхода и убить Сатану обязан не кто-либо, а именно он. Нарастало из месяца в месяц. Труден был первый разговор, первая попытка выразить словами еще не оформившийся в сознании проект. Все это рисовалось сейчас как глубочайшее безмолвие, чуть надтреснутое где-то от прерывистого шепота. Облегчение наступало через равные промежутки времени. Едва успевал он порадоваться новому, освобожденному миру, как в голову лезло: а вдруг забыли, нет, не он, а те, кто должен был действовать в Берлине. Итак, сначала сигнал из «волчьего логова», от Фельгибеля, затем запуск механизма «Валькирия», занятие подчиненными Фромму войсками государственных учреждений и стратегических пунктов в Берлине. Забеспокоился: вдруг напутают, забудут что-нибудь, и снова вспомнил — а все-таки Сатаны уже нет. Штауффенберг был готов уже пять дней назад. В последний момент пришлось дать отбой. Эти бесконечные проволочки сжимали его как пружину, на которую давит тяжелый камень. Отзвук взрыва обернулся целым водопадом радости, смешанной со страхом. Радость, однако, преобладала — доказательством тому спокойствие, с которым он объяснялся на контрольно-пропускных пунктах по пути к аэродрому.

И вот он сидит в перегретой, пахнущей аптекой кабине и смотрит на ускользающую землю. Самолет удалялся от прифронтовой полосы и поэтому мог себе позволить подняться на тысячу-другую метров. Бежали, а вернее, теперь уже перемещались назад озера, становясь все меньше и синее. Зачастили темно-красные крыши, скопища крыш. Вскоре промелькнет тонкая голубая нить — нижняя Висла.

Штауффенберг ее не заметил. Он снова был во власти очередного приступа облегчения: камень свалился там, на земле. Он ни о чем не думал, просто упивался своим состоянием. Дышал глубже, всей грудью. Ощущал расслабленность в коленях. Порой что-то ускользало из-под контроля — задергается щека, не успокоишь, но главное — это облегчение, огромное, физическое; едва осознанное, оно уже предвещает тревогу, продирающуюся сквозь все щели стены Великого Облегчения: дал ли условный сигнал Фельгибель? Все ли оказались на местах в Берлине, все ли началось так, как было предусмотрено?.. План «Валькирия» чертовски сложен, продуман до детали, его успех зависит от быстроты. Впрочем, нет, прежде всего зависит от Свершения. Того, на которое решился он. Штауффенберг знал, что большинство фельдмаршалов и крупных генералов обещали свою поддержку, но лишь при условии освобождения от присяги по причине смерти лица, на верность которому присягали. Они напыщенно и цветисто разглагольствовали о чести германского офицерства, но Штауффенберг прекрасно понимал, в чем загвоздка. Они отчаянно боялись Сатаны. При жизни он был неодолим. Живой, он вынуждал свое окружение постоянно и тщетно соперничать в погоне за его благосклонностью, а мертвый представлял разным людям широкие возможности, открывая перед ними, без преувеличения, исторические перспективы.

Все зиждилось на этой смерти. На одном трупе. Штауффенберг швырнул его к ногам всех этих фельдмаршалов, генералов, подполковников, майоров. Внезапно у него закружилась голова, даже тошнота подкатила к сердцу. Не потому, что убил (скольких?). А просто осознал вдруг, что одним движением — поставив портфель под стол — он осуществил тайные мечты многих и многих людей. Сколько же этих генерал-полковников благодаря ему смогут теперь круто изменить свою судьбу, стать новыми людьми… И вдруг понял, что и сам он уже не тот, каким был вчера или два часа назад. Не обезображенный, одноглазый калека без одной руки, с исковерканной другой, а творец истории.