Матиас Энар - Компас

Стендаль, с его флорентийскими обмороками, выглядел бы бледно на фоне мистических экстазов нынешних иерусалимских туристов. Интересно, что подумал бы об этих психических расстройствах доктор Фрейд; надо будет спросить у Сары, специалистки по бурным эмоциям и потере себя во всевозможных формах: как, например, объяснить мои собственные чувства, ту таинственную силу, которая вызывает у меня слезы, когда я сижу на концерте, тот короткий, но бурный экстаз, когда я чувствую, что моя душа коснулась вечности через искусство и скорбит, утратив это предчувствие рая, который открылся ей — пусть и на миг. И как расценить минуты забытья в некоторых местах, отмеченных духом святости, — например, в стамбульской мечети Сулеймана или в маленьком монастыре дервишей в Дамаске? Столько же тайн, сколько в будущей жизни, сказала бы Сара… нужно все-таки найти и перечитать ту страшную статью о Сараваке и проверить, содержит ли она, помимо описанного ужаса, хоть какие-то намеки на нашу историю, на Бога, на трансцендентность мира. Или на Любовь. Или на связь Любящего и Любимого. Я считаю самым загадочным текстом, написанным Сарой, «Ориентализм — это гуманизм» — простую, но крайне содержательную статью об Ицхаке Гольдциере [205] Ицхак Йегуда Гольдциер (1850–1921) — венгерский востоковед (арабист, гебраист, исламовед) еврейского происхождения. и Гершоме Шолеме [206] Гершом Шолем (1897–1982) — еврейский философ, историк религии и мистики. , напечатанную в иерусалимском университетском журнале; он должен быть где-то тут, среди книг, но, чтобы его найти, придется встать с постели, а это чревато бессонницей до самого утра, уж я-то себя знаю.

Может, все-таки попытаться заснуть? Я кладу на столик очки и бальзаковскую статью… смотри-ка, мои пальцы оставили следы на пожелтевшей обложке; совсем забыл, что пот, эта едкая субстанция, разъедает бумагу; наверно, у меня температура, оттого и руки взмокли; да, они действительно влажные, хотя отопление выключено и мне совсем не жарко, вот только на лбу выступило несколько капелек пота, словно кровь; кстати, охотники называют кровь подстреленной дичи по́том , — в Австрии на охоте крови не бывает, только пот ; в тот единственный раз, когда я сопровождал дядю на охоту, мне довелось увидеть лань, раненную в грудь; собаки лаяли, прыгая вокруг нее, но не приближаясь, а та, дрожа, рыла землю копытами; один из охотников — грузный, мрачный верзила в охотничьей фуражке — вонзил ей нож в горло, как в сказке братьев Гримм, но это была не сказка братьев Гримм, и я шепнул дяде: «Наверно, ее можно было вылечить, бедную», и этот наивный порыв стоил мне крепкого подзатыльника. Псы лизали сухие листья. «Им нравится кровь», — сказал я с отвращением; дядя хмуро глянул на меня и буркнул: «Это не кровь. Здесь нет крови. Это пот ». Собаки помнили выучку и не приближались к раненой лани, тайком довольствуясь упавшими наземь каплями и по ним преследуя добычу, каплями пота , которые загнанный зверь ронял на своем пути к смерти. Я побоялся, что меня вырвет, но нет, обошлось; голова убитой лани моталась из стороны в сторону, пока ее несли к машине, а я внимательно смотрел под ноги, на жухлую траву, упавшие каштаны и желуди, чтобы случайно не наступить на этот пот , сочившийся из пронзенной груди бедного животного. Однажды я сдавал кровь на анализ и, когда медсестра наложила эластичный жгут на мою руку, отвернулся и громко сказал: «Это не кровь. Здесь нет крови. Это пот !» — молодая женщина наверняка сочла меня ненормальным; но в тот самый момент, когда она уже собралась вонзить иглу мне в вену, проснулся мой мобильник в кармане пиджака, висевшего рядом на стуле; легко себе представить, какой эффект произвел в медицинском кабинете этот громогласный хор: «После смены караула бодро мы идем сюда; у солдат порядок строгий, знают все свои места!» [207] «После смены караула…» — песенка мальчиков из четвертого акта оперы «Кармен». ; подлый телефон, который практически никогда не звонит, выбрал именно этот миг — когда сестра приготовилась выпустить из меня пот , чтобы грянуть «хор мальчиков» из «Кармен». Мобильник находился в пяти метрах от нас, я был стянут жгутом и прикован к месту уже нацеленной на меня иглой; никогда еще я не попадал в такое дурацкое положение: сестра колебалась, не зная, что ей делать, «смена караула» и не думала утихать, Бизе содействовал моему унижению, сестра — добытчица моей крови — спросила, не хочу ли я ответить на вызов, я покачал головой, она вонзила иглу мне в вену до того, как я успел отвернуться, и увидел, как металлическое острие погрузилось в голубой вспухший сосуд, затем почувствовал, как ослаб жгут, и мне почудилось, что я слышу бульканье своей крови в пробирке. «Вместе с новым караулом бодро мы идем сюда…» — господи, сколько же времени может звонить этот проклятый телефон; моя кровь выглядела черной, как паста в стержнях тех прозрачных ручек, которыми я исправлял работы студентов; «У солдат порядок строгий, знают все свои места!» — неужели это никогда не кончится; как говорил Т. С. Элиот [208] Томас Стернз Элиот (1888–1965) — американо-английский поэт. , «жизнь тянется долго», и был прав: жизнь иногда тянется невыносимо долго; «Вместе с новым караулом» медсестра убрала свою пластиковую пробирку, и как раз в этот момент мобильник замолчал, а она безжалостно подставила вторую пробирку на место первой, что заняло у нее несколько секунд, в течение которых красная струйка крови сбегала по моей руке.