Мати Унт - О возможности жизни в космосе

Ложусь спать, пытаюсь заснуть, но ничего не получается — надо вставать — надо идти — вот я добрался до места — стоим с Эстер в темном парке — слышатся людские голоса и лошадиное фырканье — небо в тучах — что же будет, спрашивает Эстер — сейчас начнется игрище — Эстер никогда не видела этого — я рассказываю — лет двадцать назад самолеты разбомбили здесь несколько обозов с беженцами — в память об этом печальном событии ежегодно устраиваются игрища — суть их состоит в умеренном повторении катастрофы — играющие отправляются в путь, из-за леса появляются самолеты и сбрасывают на них бомбы — я бывал здесь и раньше — в первый раз с мамой — во второй раз с мальчишками — Эстер поражена тем, что бомбы настоящие — я подтверждаю: конечно, настоящие — зачем это, спрашивает Эстер — не знаю, отвечаю я, в этой области я профан — просто местная трагедия — к чему искать сущности вещей — в это время взлетает ракета, игрище началось — мы идем по темному морю папоротников — внизу в долине движется шествие — горят факелы — поют — я хотел бы дома оказаться, там, где рожь зеленая цветет — затем собачье рычание самолетов — первый взрыв — в его зареве белые, как мел, лица — медленно кружась, падает горящая сосновая ветка — мы бежим — старый пустой дом — на нем мемориальная доска — ЗДЕСЬ ЖИЛ ВЕЛИКИЙ УЧЕНЫЙ ЛАВУАЗЬЕ — когда мы входим, дверь скрипит — Эстер начинает жарить картошку, я иду за дровами — солнце бьет в лицо — но это же ночь? — пальцы ломит от жара, как у костра — к солнцу поднимаются столбы дыма — масса людей в черных брюках и белых рубашках весело бежит на холм — атомная бомба, атомная бомба, кричат они — возвращаюсь в комнату — окончился наш летний отпуск, нежно шепчу я в теплое милое ухо Эстер, ветер сотрясает стены нашего последнего убежища — затем грохот…

Было тихо и темно. Стрелки показывали половину четвертого. Наконец я нашел нужную дверь. От кафеля шел холод, в трубах журчало. Я увидел в зеркале свои мутные глаза и опустившиеся уголки рта. Ополоснул холодной водой лицо. Мне захотелось кого-то любить. Или уехать. Но для этого надо было дождаться утра.

В коридоре я услышал храп хозяев, и это вернуло мне веру в реальность и в людей.

Теперь я должен рассказать о том самом Велло, который ждал Эстер. Я не могу дать слово ему самому, потому что теперь он не может нам ничего рассказать.

Каждое утро Велло поднимал гантели, после этого обливался холодной водой, растирался суровым полотенцем и пил кофе. Затем садился за книги. Перед ним лежали всевозможные тома: Ленин, Энгельс, Плеханов, Кант, Шопенгауэр, Тейяр де Шарден. Он углублялся в эту сокровищницу человеческого разума с таким спокойствием, будто все в его жизни шло наилучшим образом. Я пишу об этом с легкой завистью, но ведь нам всегда не очень приятно, если у других все идет хорошо. Грязный презирает чистого, низкорослый высокого, несчастный счастливого, глупый умного. Конечно, в извинение можно было бы сказать, что, возможно, этот тезис — выдумка высоких, чистых, счастливых, умных, чтобы оправдать себя перед грустным взглядом низкорослых, грязных, несчастных, глупых.

Велло прорабатывал литературу с девяти до двенадцати, затем ел, до двух часов гулял. С двух до семи снова работал, в восемь ел, спать он ложился обычно в двенадцать часов.

В мыслях Эстер однажды промелькнуло далекое воспоминание о другом Велло — люди, вероятно, никогда не думают так логично, как пишется в книгах, их воспоминаниям не свойственны законченность и конкретность кинокартины; точная передача подобной неразберихи не была бы под силу даже, наверное, Джойсу. Поэтому разрешите мне просто вкратце изложить все предыдущее.

В то лето, накануне одиннадцатого класса, Эстер была с подругами в Летнем саду. Велло, тогда уже студент, пришел туда со своими друзьями. Представьте себе белую ночь, шелест листвы в полумраке, музыку. Каждый, конечно, может найти в глубинах памяти что-нибудь подобное; если же нет, то вспомнить какой-нибудь фильм. Велло днем сильно загорел, и его юное лицо как будто было озарено внутренним пламенем. Эстер и Велло танцевали все танцы вместе. Велло читал стихи, но совсем не потому, что считал себя хорошим декламатором, вероятно, это было вызвано шумной музыкой в скоротечном полумраке, запахом травы и всем тем, о чем можно кратко и трезво сказать: «никогда не вернется».