Мати Унт - Осенний бал

Ребенок еще не спал. Он подошел к Лауре и спросил, о чем все-таки этот фильм. Лаура объяснила, что все дело в маленькой Аннабель, за которую борются, потому что ее мама умерла. От чего она умерла? — спросил ребенок. Ее папа ударил ее маму, вот потому и умерла ее мама. Ребенок задумался. А почему тогда они за нее борются? — стал он спрашивать дальше. Они хотят, чтобы ребенку было хорошо. А что ребенок сам хочет? — спросил ребенок. Ребенок ничего не хочет, потому что он еще ребенок, ответила Лаура. Но я ведь хочу, а я ребенок, возразил ребенок. И что же ты хочешь? — спросила Лаура. Я хочу жену, ответил ребенок, и еще пистолет.

Пеэтер стучал карандашом по столу. Стол был деревянный, лакированный. Под лаком были видны годичные кольца. Карандаш был цветной, светло-желтый, незаточенный. Когда карандаш приближался к столу, приближалась к столу и его тень. Как только карандаш и его тень соприкасались, раздавался звук. Или стук. Точнее, стук раздавался тогда, когда карандаш касался стола, когда тень и карандаш соединялись. Через какое-то время Пеэтер заметил, что, кроме карандаша и тени, с ними соединялось еще отражение карандаша в лакированной поверхности стола. Сколько длился этот стук? Он был короткий, будто бы не длился совсем. Но без протяженности он быть не мог, тогда бы не было и самого этого щелчка. Иногда, когда Пеэтер слабо держал карандаш, тот отскакивал от стола и снова по нему стукал, и еще третий раз, уже слабее. Если Пеэтер держал карандаш крепче, то карандаш оставался на столе, его конец застывал неподвижно и больше не стучал. Звук возникал только в начале соприкосновения, само же оно было беззвучно. Пеэтер стал стукать дальше. Стукал и при этом считал. У щелчков протяженности не было, а вот у промежутков между ними — была. Самих промежутков было не видно, не слышно, и запаха у них тоже не было. Ничего не было. А протяженность была! Пеэтер проследил по часам и обнаружил, что промежутки между щелчками длились примерно секунду. Звуки щелчков затихали не сразу. Щелчок кончился, а звук еще звучал, когда самого щелчка уже не было. Пеэтер отстукивал секунды. Это было так, будто усталый человек забивает молотком гвозди. Примерно так же и сердце бьется, когда лежишь. Или когда медленно идешь, не бродишь просто так, а к чему-то приближаешься, чтобы вблизи посмотреть, что это такое. Или ходишь в комнате по кругу и чего-то ждешь. Секундная стрелка двигалась рывками, но эти короткие остановочки не совпадали с секундными делениями. За секунду стрелка делала примерно три маленьких скачка. Потому и было видно, что она движется. При плавном движении глазу не за что было бы уцепиться. Видишь, что движется, а в каком она сейчас месте? Ни в каком. В любой миг она уже дальше передвинулась. Все время здесь и не здесь. Со скачками она все-таки где-то, но ужасно короткое время. Минутная стрелка и часовая, как казалось взгляду, стояли на месте. О часовой нечего и говорить. Пеэтер никак поверить не мог, что можно так медленно двигаться. У движения все-таки тоже должны быть какие-то пределы. Если какой-нибудь предмет движется так быстро или так медленно, что движения не видно, то, может, он и вовсе не движется? По крайней мере, в этом случае нельзя говорить о движении. Минутная стрелка вроде бы и движется, а вроде и нет. Посмотришь в какой-то момент и заметишь: она дальше продвинулась. Иногда покажется, что увидел ее движение, но тут же снова кажется, что она стоит на месте. Пеэтер стал разглядывать минутную стрелку в лупу. Но и это не помогло. Только больше запутался. Стрелка двигалась и не двигалась. Она была где-то между. Просто зло брало на нее смотреть. Часы были старинные. Сверху надпись: Perret & Fils. BRENETS. Цифры римские. Сзади две крышки. Верхняя из темного металла, толстая, потертая. Под ней — тонкая, блестящая. Если ее открыть, обнажалось сверкающее нутро. Пружинки спрятаны, но видно, как движутся анкерок и балансир. Они упирались в маленькие драгоценные камешки. Одна стрелка указывала на слова avans и retard. Пеэтеру хотелось бы жить внутри часов. Он представил, что он совсем крохотный. Он мог бы быть ростом с миллиметр и проходить между шестеренками. Но в темноте, в чьем-то кармане, все-таки опасно. Зато там было бы тепло. Часы бы его убаюкивали. Они всегда убаюкивают. Иногда их не замечаешь. К ним привыкаешь. Часы слышно лишь тогда, когда специально прислушаешься. И тогда удивляешься: а они ведь все время тикают! И довольно громко. Вот новые часы — те слышишь. Они даже спать не дают. И в чужом месте, например у тети, у которой Пеэтер иногда ночевал. Раньше Пеэтеру особенно нравились часы с кукушкой, в деревне, куда он уезжал на лето. В конце каждого часа эти часы легонько щелкали. Приготавливались. Затем открывалась дверца, высовывалась птичка и куковала столько раз, сколько показывали часы. Это была кукушка. Куковала она и в лесу, но не по часам. Дедушка сказал, сколько кукушка накукует, столько человеку жить осталось. Один раз кукушка прокуковала три раза, другой раз больше ста. Чему же верить? И кого это касалось? Кукушка куковала в лесу за деревней, все ее слышали. Всем, значит? Все, значит, в одно время умрут? — спросил Пеэтер у дедушки. Нет, ответил тот. Наперед нельзя знать, сказал он загадочно. С кукушкой, которая сидела в часах, было проще. Пеэтер не думал, что она живая. Но и мертвая она не была, потому что двигалась и куковала. Мертвые не движутся, не кричат. Она была где-то между. Что делала она в свободное время? Чем занималась в своем домике, сидя между шестеренок? Может, думала о том, что успела увидеть, пока выглядывала из окошечка, знакомясь с тем, как люди живут? У нее не спросишь, ее дом — ее крепость. А ее дом находился внутри дедушкиного дома. Не то что башенные часы, которые высоко в небе, под облаками, над городом, которые бьют всем. Но люди больше слушают время по радио. Особая тайна была в телефонных часах. С этой телефонной женщиной Пеэтер один раз начал разговаривать, стал у нее спрашивать то, другое. Естественно, она не ответила, как Пеэтер и думал, потому что ему и раньше говорили, что это не женщина говорит по телефону время, а машина. Она не обращала внимания, если ей говорили спасибо, только объявляла время и бросала трубку. Пеэтер все же надеялся, вдруг не бросит, вдруг повторит. Нет, у этой телефонной женщины был плохой характер. Ей нельзя было пожаловаться, с ней нельзя было обменяться мыслями. Пеэтер ей часто звонил, надеясь, а вдруг придет другая, более ласковая. Но нет. Телефонная женщина была готова отвечать хоть всю ночь, даже в четыре утра, как Пеэтер однажды попробовал.