Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

Он возвращается почти ползком: пойдет, пойдет и как-то боком завалится, подвигаясь на бедре, снова привстанет и снова несколько коротких скорых шажков. Черный, ободранный, в земле, в крови, в поту, он шепчет и шепчет: «Вот видите… вот видите… вот видите…»

Десятилинейная лампа на столе; самодельный абажур — просверленная алюминиевая тарелка; в ярком кругу деревянная коробка с махоркой, трубка, фуражка без кокарды, лежавшая на толстой тетради в черном переплете. За столом в синеватой тени сидел офицер, взгляд которого Володя запомнил сегодня утром, лежа на жестких, упругих листьях толокнянки. Офицер сидел, навалившись грудью на стол, подперев голову правой рукой. Щека под рукой смялась, наплыла на один глаз. «Сейчас кричать начнет, стращать, бить, — стиснув зубы, больно сцепив за спиной пальцы, Володя ждал. — Господи, какое знакомое лицо!»

— Вон табуретка, бери, садись, — голос у офицера ленив, приятно дружелюбен. Он оторвал руку от щеки, махнул на табуретку у стены, откинулся на спинку, скрипнув стулом. Володя сел. Офицер поглаживал затекшую, смятую щеку — она не желала расправляться, лиловела этаким дряблым бугорком, как бы спросонья. «Господи! Да это же вылитый Кеха! — Володя вспомнил, что именно так сидит Кеха на уроках — грудь на парту, кулак под щеку, именно так, в один глаз и в одно ухо слушает учителя, именно такие у него полные, в крупных темных веснушках губы, такой же пористый утиный нос, и эти черные кудри, и аккуратный, округлый подбородочек. — Вылитый, вылитый! Ах господи, бывает же такое! Он же меня мучить будет — с таким лицом! Как страшно! О-о…»

— Что, страшный я? — Офицер поднял от трубки темно-медовые, Кехины глаза. — Пятна вон по щекам пошли, боишься, что ли?

— Чего мне бояться, никакие не пятна…

— И голос дрожит. А-я-я-й! Лазутчик, понимаете ли, и так бессовестно трусит. Нехорошо.

— Какой я лазутчик, я просто так, — Володя спрятал в колени потные, холодные ладони: «Скорее бы уж бил. Пропадать, так сразу. Ну, начинал бы, начинал только бы без этого ужасного тона, без этой медлительности».

Офицер, раскурив трубку, поморщился:

— Дрянь табак. Хуже, наверное, и не бывает. Тошнит прямо. И спать хочется. Ну, кто ты такой? Не вертись только, будь добр.

— Я-то? Я — вихоревский. Случайно здесь.

— Ах, вон как! И что тебе дома не сиделось? Имя, фамилия — ради бога, не ври, проверить проще простого.

— Зарукин. Владимир.

— Очень приятно, товарищ Зарукин. Можно, я тебя товарищем называть буду? Давай попросту, чего нам на ночь глядя господ из себя выламывать?

— Мне-то что. Хоть как зовите.

— Разрешаешь, стало быть? Спасибо. А может, противно? Парень ты гордый, зашел — ни «здравствуйте», ни «добрый вечер».

«Сейчас, сейчас начнет, — Володя почувствовал, как неудобна, тверда табуретка, как заныла, онемела поясница. — А руки, как у Кехи. Пальцы такие же плоские, а возле ногтей пошире, потолще».

— Так зачем, товарищ Зарукин, в Юрьево пожаловал?

— Блесну Савелий Федотыч обещал, редкостную. Вот я и пришел.

— Заядлые рыбаки, значит, встретились. И ночь не помеха. Люблю увлекающихся людей. Засиделись, конечно, заболтались?

«Что же сказать? Этот Митин меня выследил, тут время бессмысленно путать…»

— Я поздно пришел. Не успели заболтаться-то.

— Сочувствую, сочувствую, — офицер опять привалился на стол, опять ленивым глазом рассматривал Володю. Вдруг резко высунулся над столом, приподнялся на кулаках: — Покажи!

— Что?!

— Блесну, — офицер тихо рассмеялся, плюхнулся на стул.

— Я так и не взял. Забыл.

— Может, вместе сходим? Чего добру пропадать? Десять верст за такой редкостной штучкой протопать и ни с чем остаться.

— Мне-то что. Сходим.

— Нет, товарищ Зарукин. Не сходим. И уже хватит дурака валять. Я устал. Скажи ясно: зачем ты пришел? Что говорил учителю?

— Ну я же сказал: за блесной.

— Из Вихоревки?

— Да.

— Для Вихоревки ты чересчур гладко говоришь. «Редкостная», не «чокаешь», не «какашь». С чего бы это?

— Не знаю.

— И я не знаю. Но очень хочу знать. И узнаю. Откуда ты пришел?

— Из Вихоревки.

— Обратно врешь, как говорят уроженцы здешних мест. Так вот. Я ненадолго выйду. Ты умом пораскинь тут и, пожалуйста, не крутись — спать я хочу. — Офицер надел фуражку, взял трубку, пошел Кехиной, ленивой, пришаркивающей походкой.

«Наверное, к Савелию Федотычу. Его он знает, спрашивать не о чем. Сразу к мордобою перейдет». Володя потянулся глазами к яркому теплому кругу под абажуром — туда бы ему забраться да как следует согреться. На черной корочке толстой тетради, скрытой до того под фуражкой, белела квадратная наклейка, и Володя прочитал написанное удивительно знакомым почерком: «Андрей Инёшинъ. 1920 годъ». Володя с замирающим сердцем догадался: «Это же Кехин дед! Ну, конечно! Такое сходство, и Кехиного отца зовут Юрий Андреевич. Да, да, да!» Володя обрадовался, облегченно вздохнул. Но, мгновение понаслаждавшись этим невероятно удачным стечением обстоятельств, застыдился своей радости: «Ни за что не скажу ему! Получится — на знакомство надеюсь. Ни за что! Пусть лучше… Нет, не лучше, но будь что будет! Только не это: я вашего внука знаю». Вернулся офицер с посвежевшими розовыми скулами: или умылся холодной водой, или чего-то выпил. Он спросил весело, свойски — ну, прямо отец родной: