Гуннхильд Эйехауг - В малом жанре

То есть правда, ему-то что? Он говорил, что джинсы — это для тех, у кого в штанах кое-что водится. Как его хреновина, например. А у кого нет — тот пусть напяливает брюки со стрелками. И пиджак! И прочую дребедень. Ему-то что?

Главное, чтоб я не рыпался и таскал что надо из дому, из серванта с зеркальными стенками. Жить-то надо в свое удовольствие — только б я не проболтался. Тогда все путем, мы все-таки друзья, как он говорил. И улыбался как бог.

Это ведь Микке, это ведь ого-го! Я буду ехать, обхватив его сзади, а сестренка в прицепе. Почему нет? Элеонора никогда так не веселилась! Даже когда мы жили в Крокене с видом на море. Даже тогда!

Теперь-то мы живем в мире Микке. Необъятно-пьяные поляны, дичайшие чащи. Микке — это ветер, это сильный торс, который я обхватывал, сидя на мотоцикле позади него. Обкусанные ногти и все такое. Эх, какой он был! Беспардонный. Бил иногда, конечно, — да так, что хотелось врезать сдачи.

Но глаза-то добрые.

И кепка с козырьком, загнутым на особый манер.

И джинсы.

Тракторная колея заросла ивняком, и по дну прицепа, в котором сидела сестренка, барабанили ветки, как летний ливень.

Солнце светило без устали — и хотя ветер холодил лицо, жара накатывала, стоило только остановиться.

Мы оставили мотоцикл с прицепом у дороги и пошли топтать лосиный помет: петляющей тропинкой к первой мшаре, за которой виднелись другие — как длинные пролысины в лесу.

Маленькая Элеонора дурачилась, но Микке — он умел с ней управиться. Мазал ей руки и шею мазью от комаров — той коричневой, смолистой. Я еще думал, что будут пятна на куртке, но ничего не сказал. Микке, ясное дело, только посмеялся бы. И треснул бы по башке.

Как в тот раз, когда я заикнулся о гербарии. Что это будет как знакомство с новым краем — так и сказал. Что человек, который не знает растений по именам, — как странник без карты.

Вот уж Микке хохотал! Он-то знал этот край как свои пять пальцев, ему не было нужды с ним знакомиться и разбираться.

Как эти вот мшары, куда он нас привез. Для Микке — мшары как мшары.

Но для меня-то мшара — это болото. Топь, окруженная деревьями, будто написанными кистью Бауэра. Прогалина, просвет, обрамленный стволами и валунами. Ягодное место. Мягкое лоно. Лесное озерцо, навсегда сомкнувшее веки под моховым покровом. Спит и грезит о глухариных токовищах, а во сне напевает о небесном отраженье в зеркале вод.

Стагнелиус сложил бы стихи об этих мшарах. Он бы увидел в этих ягодах — дары.

Хотя дары эти ягодные — моклаки, как их звал Микке, — без труда не давались, сами в руки не шли. Вовсе нет. Но каждая с утиное яйцо — чувствуешь тяжесть всей ладонью.

И каждый этот моклак, будь он из цветного стекла, хотелось бы поставить дома на полку и любоваться. Но Элеонора съедала все, что находила. Ела и ела, ползая на коленях — промокшая, грязная, как медведь. Потом она захотела пописать и присела за камень.

На мшарах встречался и сабельник, и подбел, но все больше багульник, водяника, можжевеловые кусты — из тех, которые чуть не стелятся по земле, — карликовая береза и осока. И, конечно, белые перья пушицы кое-где по краям. Но больше всего было сосен и красно-зеленых разводов мха. Будь я художник, написал бы корабельные фонари морошки над палубами темных листьев.

Элеонора бросила свою белую курточку на сухую кочку посреди первой мшары. Мшары энти. Микке так говорил: те и энти, мшара-та и мшара-энта. Еловая мшара и мшара малая, старшая мшара и мокрая мшара и мшара-мара — попробуй уследи.

Когда Микке нарассказывался вдоволь, мы присели на корягу с южного края мшары. Сидели и смотрели, как Элеонора перебирается от одного золотого яйца к другому, а над ней огромным нимбом вьется мошка. Целая туча мошки! И свет по-стариковски щурился в прозрачных крылышках. Как-то так. Витал, порхал, как блестки на балетных пачках в папином Хельсинки. Как будто Элеонора — в свете рампы!

Все двигалось с естественной легкостью — пусть мох тяжелый и мокрый, пусть Элеонорины штаны, уже грязно-бурые, не спасти.

Волосы у нее были не русые и не рыжие, а среднего оттенка, и на затылке спутавшиеся — как всегда после сна.

Вообще-то мы с сестрой не особо похожи друг на друга — в моих волосах, например, рыжина совсем не так заметна. Ну и к тому же сестренка всегда была чуточку, скажем так, пухловата.

Мать говорила, что сестра моя еще станет красавицей. Хоть и голова у нее великовата, и глаза слишком близко посажены. Надо только научиться ходить со стопкой книжек на голове для осанки. И подбирать живот. И все такое. Что хорошая осанка — это спасение для девушки с заурядной внешностью. Потому что осанкой можно прямо-таки вскружить голову.