Ингер Кристенсен - Книга за книгой

Я хотела бы прочитать эти письма маме. Может, она бы вспомнила больше, рассказала еще. Она опять в больнице. В общем, спокойна. Не накрашенная, с маленькими усталыми глазами, она заваливается влево даже когда лежит в постели.

Мне поздно иметь детей. Моя жизнь совсем не такая.

Читаю, как дед пишет о еде, как он жалеет, что до войны не ел кашу, и чувствую голод, необходимость перекусить. «Жалею, что мы так много пропустили до войны, — пишет он, — так многого надменно не замечали». Мы, мы, мы. Это «мы-чувство», принадлежность, единение с кем-то, было у меня с Сашей. У нас должны были быть дети, семья.

22 ноября

Боюсь, что мама при смерти. У нее слабый голос. «Я тебя плохо слышу», — говорю я в трубку. «Я плохо говорю», — отвечает она. Молюсь, чтобы она поправилась. Собралась с силами, чтобы у нас еще было время вдвоем, чтобы я знала, как им воспользоваться. Но как? Я хочу вернуть назад все ушедшее время! Десятилетия, желательно несколько. Хочу повернуть время вспять, на двадцать лет. Поселиться в Петербурге, пройтись по ее следам. Но как? Она же оттуда уехала, относилась к городу сдержанно, без ностальгии, тоски, только иногда — некоторая гордость за балет или «сокровищницу искусств» и за семью, конечно, за деда. Все эти истории о доме, раздражающе манипулятивные, размывающие границы правды. Дед был «аристократичен», почти дворянин, с каждым годом все более и более «почти дворянин». Я больше не слушаю, не люблю этих историй, не верю им. В ее рассказах мой брат всегда был «похож» на деда. Мне легче принять письма, которые она писала в молодости, из эвакуации. Тогда тоже все вращалось вокруг деда: что бы он сказал, сделал, как бы себя повел.

Ночью мне снился Пер, мой брат. Он сейчас в Стокгольме, мы договорились пообедать сегодня, и я нервничаю. Сон был яркий. Мама воспитывала во мне любовь к брату, и я люблю, несмотря на то что часто злюсь на него. Он не справляется с семейной жизнью, почти не зарабатывает денег фотографированием, не получает заказов. Я благодарна ему за то, что он приехал, что навещает маму в больнице, прогуливается с ней по коридору, с ходунками на колесах. Боюсь, что наши отношения закончатся полной враждебностью, когда она умрет. Как у Инги с мамой.

26 ноября

Читаю папины тексты сорок первого — сорок третьего годов. Он писал в антифашистском журнале «Kulturfront». Юношеские, запальчивые статьи, иронизирующие над эстетикой нацистского искусства и правым крылом шведской социал-демократии. Смешной текст об английском пропагандистском фильме «Миссис Минивер» — похоже, невероятно популярном в Швеции времен Второй мировой. Фильм о симпатичной английской семье среднего класса, несмотря на войну сохраняющей хорошее настроение, порядок в саду и чувство юмора. Папа пишет: «Да, добрый, уютный английский юмор триумфально побеждает неимоверно преувеличенные усилия всех этих сверхамбициозных улучшателей мира. Русские прекрасно сражаются под Сталинградом, с чего бы нам терять чувство юмора!»

А вот мамины тексты, написанные в те же годы, во время эвакуации. Ей было шестнадцать. Ее записки — о парнях и девчатах из ее группы; в маленьком городке на Урале, где они живут, их поселили в чем-то вроде актового зала, перегородив его занавеской. Она пишет о флирте, «плохих» учителях (категоричный взгляд подростка — дочери уважаемого ученого), но и о том, как она волнуется — из осажденного Ленинграда, от дедушки нет писем уже четыре месяца. Потому что, как выяснилось поздней, он чуть не умер от недоедания.

Как мне ко всему этому подойти? Мама и папа встретились в пятидесятых, в Москве. Пару дней назад она неожиданно сказала мне: «Я думаю, они послали его в Москву умирать. — Она имела в виду папин тяжелый алкоголизм, а ‘они’ — это шведская компартия. — Думаю, я спасла ему жизнь», — добавила она.

Женщины моей семьи были нацелены на спасение жизней. По-настоящему. Мама дедушки спасла ему жизнь: в блокадный голод она вываривала какой-то съедобный клей из старых ремней, заваривала чай из сосновых иголок против цинги, и бог знает что еще.

28 ноября

Сегодня я опять спала нормально. Это подарок свыше. Мыслями я в Ленинграде сорок второго, у деда, который встал на ноги после болезни и слабости и радуется возможности работать. Он пишет, что повсюду в городе люди разбивают грядки. Ему пришла посылка с мелким луком от эвакуированной в Пермь семьи. Он отвечает, пишет, как он одет: в полотняную вышитую рубаху (красно-голубую) и бархатную куртку, что он каждый день режет или крошит в суп одну луковицу, что его мама оправилась от цинги (благодаря луку?), он оплакивает мужа сестры, умершего от истощения по дороге из Ленинграда в Пермь, к жене (дедушкиной сестре). Во всех письмах к бабушке дед оправдывается, объясняет свое решение остаться в городе, не ехать в эвакуацию, описывает работу в Пушкинском доме, где сотрудники дежурят, спят в помещении под немецкими бомбежками, меняясь каждую третью ночь; но теперь, летом сорок второго, он, наконец, может вновь заняться «настоящей», научной, работой. Он руководит институтом, спасается работой от тоски по семье. Рассказывает, что трамваи снова ходят, кошка грязная, а он ест два раза в неделю в столовой для номенклатуры (Союза писателей), где не надо отдавать талоны на еду, с гордостью рассказывает семье о двух июньских литературных торжествах, в подготовке которых он принимает участие и где будет выступать: праздновании дня рождения Пушкина и дня смерти Горького (Максим Г. умер за шесть лет до того). Дед подсчитывает, сколько займет дорога до Дома радио (трамваи ходят редко), поскольку в день празднования он приглашен еще и на радиоконференцию. В письме дочкам он рассказывает, что зал, где пройдет торжественный вечер, уберут полевыми цветами и зеленью. Мне интересна внешняя сторона событий, я хочу видеть детали, фотографии того времени, знать, как выглядела квартира — где фотографии кошки и собаки, где сама квартира? Кто там сейчас живет? Он пишет, что окна распахнуты, в июне еще нет мух и это странно; после пережитого зимой голода его мама стала говорить о еде в уменьшительно-ласкательной форме: «кашка», «супчик»…