Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

Воробушку хотелось переслушать Пятую симфонию — вдумчивое ларго, в котором все отражалось как в зеркале. Шостакович стал тем композитором, кто наконец-то написал о презрении и вырождении, кто натравил гармонию на нее самое и вывел на чистую воду все скрипы и диссонансы. Годами он прилюдно говорил всем подряд, что работает над симфонией в честь Ленина, но до сих пор от этой рукописи не обнаружилось и следа. Когда его травили в 1936-м, а потом опять — в 1948 году, Шостакович отвечал: «Буду пытаться снова и снова». Хватило бы композитору, жившему в Воробушке, силы воли на такое? Но раз уж он знал, что и воля, и талант ушли, что толку было начинать заново?

— Воробушек, помнишь классику, что мы учили наизусть? Эти слова по-прежнему правдивы. «Хоть мы с Кун Юном и не одного рода и даже не однофамильцы, но я из дружеских чувств служу ему и готов делить с ним горе и печали» [16] Ло Гуаньчжун «Троецарствие». Перевод И. Миримского. . Мы всю свою жизнь этого ждали — и вот страна наконец-то открывает границы. Я тут думал… есть способы начать заново. Мы могли бы уехать.

Открывшиеся перед Воробушком возможности, которые должны были бы его обрадовать, вместо этого разбили ему сердце. Он был уже не тем, что прежде.

Когда-то я преклонялся перед музыкой, подумал он. Я так сильно любил музыку, что сделался слеп к миру. Да какое у меня — у всех нас — право возвращаться? Повторение — лишь иллюзия. Идея возвращения, нового начала, создания новой страны, всегда была обманчивой — дивной грезой, от которой они пробудились. Быть может, прежде они и любили друг друга, но теперь Воробушек должен был заботиться о родителях. Они от него зависели, и жизнь его принадлежала не ему самому, а его жене — и Ай Мин тоже. Да, работа на заводе подарила ему душевный мир, какого он никогда прежде не знал. Рутина его освободила.

Кай уткнулся губами ему в плечо и в шею. Так они и лежали, не в силах двинуться вперед, не в силах продолжить.

— Ты правду сказал, — сказал Кай. — Я любил ее. Я вас обоих любил.

— Ничего постыдного в этом не было.

— Нет, — тихо сказал Кай. — Но я стыдился.

— Мы были молоды.

— То был особый род любви — но я тогда не понял.

— Если тебе выпадет шанс отправиться в Америку — езжай. Не упускай возможности. После всего, что ты повидал, после всего, что было сделано, не оборачивайся. Твоя семья, да и Чжу Ли, сказали бы то же самое.

Кай кивнул.

Плачет он, что ли, подумал Воробушек. Алкоголь и сигареты прочистили его мысли и обострили желание. Он знал — не с чего рыдать. Они были счастливцами, они прозрели сквозь иллюзию. Даже если в стране все так и продолжится, их никогда уже не заставят забыть. Я вас обоих любил, подумал Воробушек. Я вас обоих люблю.

— Прости, Воробушек, — сказал Кай. — Я чем угодно пожертвовал бы, чтобы быть другим человеком. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе уехать.

— Нет, — сказал Воробушек. Чжу Ли тут, подумал он. А композитор давным-давно исчез, только вот сам Воробушек сразу этого не понял. Но стоило только посмотреть на его усталые, мозолистые руки, чтобы понять. — Моя жизнь — тут.

Десять лет спустя, в Шанхайской консерватории, Ай Мин шла, словно против ветра, против всякого рода музыки: трели и перкуссия, скрипка повторяет флотилию нот… Тихая Птичка шагал впереди. В новых брюках, небесно-голубой рубашке и кожаных туфлях, которые подарила ему Лин на Новый 1988 год, отец казался выше. Но, может, так выглядело только потому, что в своей обычной одежде, форме Хойчжоусского полупроводникового завода № 1, Воробушек вечно сутулился.

Отец взбежал по узкой дорожке консерватории, словно кто-то впереди его позвал.

За спиной у Ай Мин Папаша Лютня простонал:

— Ой-ё! У этих молодых пианистов вообще никакого понятия о контрапункте. Быстрее да громче, вот и все, что их интересует.

— Но красиво же, дедушка.

— Потому что слуха у тебя нет. И не было никогда, бедняжка.

Что было чистой правдой. Не далее как прошлым вечером он попытался поучить ее играть на эрху, а кончилось тем, что он орал: «Как может будущий ученый не держать ритм в четыре четверти?! Да даже вол это сможет!»

Теперь же Ай Мин взяла его за тонкую и сухую, как бумага, руку. Папаша Лютня отрастил животик, но ноги у него не пополнели, и напоминал он грушу, наколотую на зубочистки. Она боялась — вдруг он перевернется и его затопчут.

— Эй, ты! Юный Воробушек! А ну, помедленней! — проорал он.

Когда отец обернулся, Ай Мин представила себе воробушка, каким он, верно, был в детстве — вспышка песни и шорох перышек. Большая Матушка ей рассказывала, что в начале шестидесятых студентов консерватории послали на поля воевать с птицами. Они громко и вразнобой играли на своих инструментах с утра до вечера, чтобы ни одна пичужка не могла сесть на поле и клевать зерно. День за днем тысячи павших от изнеможения воробьев сыпались с неба замертво. «Очередной акт заботы со стороны Председателя Мао, — мрачно сказала Большая Матушка. — А еще говорят, будто от западной музыки никто не умер».