Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— И каково было его наказание?

Кай, удивившись такому вопросу, повернул голову.

— Он умер.

Когда Воробушек спросил, как он умер, Кай сказал просто:

— Его застрелили.

Кай утер губы.

— Одзава обещал нескольких из нас вывезти в Америку. Я надеюсь, что…

В последний раз, когда они были наедине, Шанхай стоял на пороге перемен. Эта комнатушка напоминала Воробушку тайные уголки в консерватории. Быть может, когда он выйдет из этой комнаты, за дверью снова окажется коридор четвертого этажа с увешанными дацзыбао стенами. Тогда он успеет прибежать на место до того, как станет слишком поздно, объяснит Чжу Ли, что все — даже мужество — на этом свете преходяще. Все проходит. Но ему не добраться было вовремя. Всякий раз, входя в комнату, он видел ее такой же, как наяву. Чем старше он становился, чем младше казалась в его воспоминаниях Чжу Ли и чем более отдалялись от него Да Шань и Летучий Медведь, тем лучше он понимал, что должен их отпустить. Но как бы он это объяснил? Тот, кто сидел у него внутри, тот прежний, композитор, ему бы не позволил. А сам Воробушек в одиночку уничтожить композитора не мог. Композитор жаждал сказать Каю, что никто, ни даже сам Дэн Сяопин, и ничто, никакие реформы, перемены и отпирательства, не вернут им этих лет.

— Я иногда думаю уехать. Воробушек, была бы у тебя возможность отправиться за границу, ты бы поехал?

Он улыбнулся, желая говорить не всерьез.

— Да мне даже поездом до Шанхая доехать на Новый год все равно что за океан уплыть. Никогда не думал, что привыкну к югу, но столько времени прошло, что я тут прижился.

Он произнес эти слова и почувствовал, что так оно и есть.

Кай указал на потолок, словно тот был не ближе, чем Внутренняя Монголия.

— Вся образованная молодежь из кожи вон лезет, стараясь вернуться в город. А в Шанхае протесты, работы нет. Воробушек, ты посмотри на это с их точки зрения. Им в ум будет не взять, как кто-то мог отказаться от должности в консерватории.

— Я лучше плату спаяю, чем напишу симфонию.

На фабрике руки Воробушка выучили совершенно новый язык. Само его тело изменилось. Председатель Мао был прав: чтобы изменить сознание человека, достаточно лишь изменить его бытие.

Кай зажег сигарету и передал ему. Сигареты были элитной марки «Феникс», которую Воробушек никогда прежде даже не видел. Кай зажег себе другую и держал ее отведенной в сторону. Пепел безвредно падал на бетонный пол. Потолок исчез в клубах дыма.

— Раньше я во всем слышал музыку, — сказал Воробушек, и фраза повисла в воздухе между ними. Он не знал, как ее закончить.

— Милый Воробушек… — выдыхая дым, Кай сменил позу — теперь его левый локоть частично прикрывал лицо. — Я так обо всем жалею, правда жалею… мы были совсем одни, но Чжу Ли было хуже всех. Мы все себя по-своему предали. Не ты… но я отреагировал единственным образом, который знал. Я хотел только одного — защитить годы своих усилий, защитить то, что я любил. Я знаю, что ошибался, — слова доносились будто из дальнего угла комнаты, звуча отдельно от Кая. — Все мы совершали ошибки… но разве ты не видишь, что все это кончено. Больше десяти лет прошло… Она всегда говорила, что имеет значение только твой талант, и она была права. Что там с твоей Третьей симфонией? Это был твой шедевр. Полная противоречий, огромная, живая. Я десять лет ее не слышал, но даже сейчас все равно смог бы ее сыграть… Ты ее, должно быть, уже закончил.

— Да я не помню даже, как она начиналась, — сказал он. Ему хотелось спросить Кая, разоблачал ли тот Чжу Ли, — но он не мог заставить себя произнести эти слова. И действительно, все ведь разоблачали друг друга, чтобы спастись самим — даже Папаша Лютня, даже его собственные братья. Ответ Кая ее бы не вернул. — Ты ведь ее любил, да?

— Чжу Ли больше нет, — тихо сказал тот. — Многих больше нет, ты что, не видишь?

— Я не вижу.

Кай повернулся набок и с мольбой взглянул на него. Он с силой загасил сигарету и бездумно зажег следующую, не в силах вынести молчание.

— На похоронах премьера Чжоу Эньлая, — сказал он, — я пошел на площадь Тяньаньмэнь, читал дацзыбао и письма, которые принесли люди. Я выучил их наизусть. Говорю тебе, мир — я не верю. Я не верю в небес синеву. Я не верю, что сны неправдивы, что по смерти ответ не держать. Все это читали, и я подумал: а что бывает, когда сто тысяч человек учат наизусть одни и те же стихи? Что-нибудь от этого меняется? На площади Тяньаньмэнь столько скорбящих было… сотни тысяч рабочих. Плачущих у всех на глазах, потому что на пару дней им разрешили скорбеть публично. Пришли милиционеры и забрали все траурные венки. Люди были вне себя от ярости. Они собрались на площади и кричали: «Верните нам наши цветы! Верните!» И кричали: «Да здравствует премьер Чжоу Эньлай!»