Мадлен Тьен - Не говори, что у нас ничего нет

— Только предатели совершают самоубийство, — произнес Да Шань, не сводя с брата взгляда.

От пальцев Воробушка поднимался дым.

— Только те, кто виновен, кончают с собой. Это правда?

Молчание.

— Это правда? — повторил Да Шань. Мягкость и слезы в собственном голосе приводили его в ярость. — Это правда, что она покончила с собой? Если Чжу Ли правда была предательницей, то она все это заслужила.

Воробушек спустился по лестнице, и Да Шань ждал, что тот что-нибудь сделает, наконец-то его ударит. Это вот кошмарное молчание, подумал Да Шань, встало между ними, и он понятия не имел, как это прервать.

Когда они оказались лицом к лицу, Воробушек коснулся его плеча. Рука брата оказалась совершенно невесома.

— Позаботься в Чжэцзяне, чтобы хунвейбины тобой гордились. Они ведь теперь твоя единственная семья, не так ли?

Да Шань расплакался. Слова его в ярости сыпались, как удары.

— Ты хуже предателя. Кто тебя прикрывает? Ты ничего не сделал, чтобы спасти Чжу Ли, ты только о собственной карьере и думал!

Воробушек уронил руку. Он посмотрел на Да Шаня и подумал: ты был такой крошечный, что я мог закинуть тебя на плечо, как мешок бобов.

Отец вышел к ним из кухни.

— Довольно, — прошептал Папаша Лютня, не переставая щелкать зажигалкой. — Я не желаю слышать имени вашей двоюродной сестры. Вы меня слушаете? Все кончено. Кончено.

Да Шань не обратил на отца ни малейшего внимания.

— Воробушек, ты настоящий трус. Может, Чжу Ли и была предательницей, но она хотя бы знала, кто она есть. Ты что, правда думаешь, что невидимый? Думаешь, никому не видно, что ты такое? — Чем громче он кричал, тем сильнее злился. — Ты всегда был самый талантливый, все так говорили, но что толку от таланта, если внутри у тебя пустота? За тобой придут следующим, я обещаю! И никто тебя не спасет. Уж об этом я позабочусь!

Воробушек оторопело повернулся к плакату, который нарисовал Да Шань. Он сам учил брата писать первые слова и теперь испытал удовлетворение при виде шатких, косых и почти нечитаемых иероглифов. Он развернулся и вышел прочь из комнаты, за парадную калитку и в переулок.

— Мой брат — вырожденец! — Да Шань выбежал за ним в переулок и кричал ему вслед. В окнах над ними плавали бдительные лица, оценивая и судя. — У тебя что, совсем стыда нет?

Воробушек пошел в сторону Пекинского шоссе. Он не подумал взять пальто, и ветер пронзал его насквозь. Ветер был холодный, какого обычно не случалось в это время года. Гремели репродукторы, вещая все быстрее и быстрее. От ужаса его мысли стали походить на сон, так что каждое встречное лицо казалось ему знакомым: друг, студент, у которого он преподавал, ребенок, которого он помнил. Громкоговоритель повторял лозунги: Да здравствует Председатель Мао!

— Десять тысяч лет жизни, — сказал Воробушек.

Он искренне хотел верить. Он не чувствовал бы себя таким отчаянно одиноким, если бы только был способен сдаться и во всем положиться на другого человека или даже просто на идею.

Да здравствует наша славная революция! Да здравствует народ!

Десять тысяч лет.

Наше поколение достигнет бессмертия!

На перекрестке с улицей Шэньси дети кидались кирпичами в магазин женской одежды. Воробушек наклонился и, поддавшись импульсу, поднял с земли кирпич. Дети распевали знакомую потешку:

Репродукторы продолжали трещать:

— Нет и не может быть срединного пути.

Надписи на стенах обличали продавщицу магазина как развратную и аморальную девицу. Похоть и вожделение, ставившие частные интересы выше общественного блага, считались буржуазной роскошью и политическим преступлением. Какой-то мальчик размахнулся. Кирпич разбил окно на втором этаже. Внутри плакала девушка. Воробушек не знал, из какой именно комнаты доносится плач. Вырождение в твоей голове, твоем сердце, в твоих руках, ногах, легких. Все было кончено. Ему показалось, что кто-то выкрикнул: «Я любила бы тебя десять тысяч лет!»

Он стоял с кирпичом в руках, пока мальчик не вынул тот у него из рук. Мальчик с силой запустил кирпичом в воздух и с треском пробил дверь жертвы навылет.

На Первой Шанхайской фабрике деревянных изделий пахло землей. Каждое утро, проснувшись, Воробушек стряхивал с волос и с подушки опилки. В общественных банях вода с его тела от опилок рыжела. Он едва себя узнавал, его руки и грудь стали шире — часами складывая, таская и заколачивая, он преобразился. Впервые на памяти Воробушка его руки не чувствовали боли; покрывшись мозолями, они обросли толстой шкурой, новехонькой раковиной. После смен фабрика исчезала, словно затянувшийся сон, но во сне он все равно слышал ее нестройную перкуссию — стук, грохот и синкопированную барабанную дробь, испещренную сиренами, гудками и колокольчиками — не так уж это и отличалось от конкретной музыки варезовских «Америк». Он постоянно слышал эту музыку повседневности, и ее непрерывность связывала воедино его прошлую жизнь и нынешнюю.