Эвелио Росеро - Война

Куда теперь идут эти мальчики? Они попробуют освободить какого-то незнакомого им человека. Скоро город временно останется без солдат. Пока я внимательно смотрю на улицу, сидящий напротив доктор продолжает говорить. Те девушки, которые не уехали, потому что не смогли уехать или потому что их семьи не знают, где взять на это денег, не знают, как и куда их отправить, — эти девушки кажутся мне самыми красивыми, потому что остались именно они, они — последние. Некоторые из них бегут навстречу солдатам. Я вижу развевающиеся юбки, слышу испуганные крики: возбужденное прощанье с солдатами.

— Единственный батальон в Сан-Хосе против двух армий, — говорит доктор. И долго укоризненно смотрит на меня, сомневаясь, видимо, что я его слушаю. Я его слушаю, теперь уже слушаю: — Мы беззащитнее этого таракана, — говорит он и давит каблуком огромного, бегущего по полу таракана. — Алькальд прав, требуя дополнительных сил.

Я разглядываю пятно от таракана, ничтожную неровность на полу.

— Между прочим, — говорю я, — тараканы переживут конец света.

— Если они инопланетяне, — говорит он и смеется, не слишком уверенно.

И снова пристально смотрит на меня. Широкая улыбка не сходит с его лица. Теперь он постукивает ладонью по столу.

— Вы слышали алькальда по радио? Его и по телевизору транслировали, ведь он сказал правду, он сказал, что в распоряжении Сан-Хосе есть только батальон морской пехоты и один полицейский участок — это все равно что ничего, все равно что отдать себя в руки бандитам, и, если министр обороны может сюда приехать, пусть приедет и сам увидит, что здесь происходит. Надо было не сдрейфить, чтобы сказать такое; он ведь мог поплатиться местом за свой длинный язык.

Как там прекрасная Жеральдина? Отилия наверняка сейчас с ней. Тепловатая жидкость бежит у меня по ноге. В этом проблема: иногда я забываю вовремя сходить в туалет. Нужно было посоветоваться с маэстро Клаудино. Так и есть — я смотрю на себя: брюки в паху немного намокли; это ведь не от страха, Исмаэль? Или все же от страха? Нет, это не из-за перестрелки, не из-за выскочившего призрака. Нет. Это просто старость.

— Вы меня слушаете, учитель?

— У меня болит колено, — лгу я доктору.

— Приходите в понедельник в больницу, посмотрим. Сейчас у меня много других дел, какое колено? левое? Ладно уж, мы-то знаем, на какую ногу вы хромаете.

Я прощаюсь и хочу уйти. Мне надо увидеть и услышать Жеральдину, узнать, что с ней. Доктор тоже встает. «Я туда же, куда и вы, — говорит он мне лукаво, — к вашей соседке. Два часа назад я дал ей успокоительное. У нее был нервный срыв. Посмотрим, заснула ли она теперь», — он снова хлопает меня по плечам, стоя у меня за спиной. В такую жару меня раздражают, вызывают омерзение его горячие ладони, деликатные мягкие руки хирурга, настырные пальцы, привыкшие к мертвой плоти, вбивающие мою потную рубаху в кожу. «Не трогайте меня, — говорю я, — пожалуйста, не трогайте меня сейчас». Доктор снова весело фыркает и идет теперь со мной рядом:

— Понимаю, учитель. Любой человек, если его сцапали только за то, что рано встал, будет не в духе, правда?

На отдаленном перекрестке по-прежнему надрывает глотку продавец пирожков, и до нас долетают ни к кому не обращенные, неистовые призывы: А нууууу, подходи! — многолетние попытки найти покупателей там, где их нет и не может быть, в наше-то время. Это уже не тот детина, что прибыл в Сан-Хосе со своей мобильной печкой — передвижной плитой на бензине, выбрасывающей из-под сковороды синие языки пламени. Теперь ему, наверно, лет тридцать, у него бритая голова, он косит на один глаз, его низкий лоб рассечен глубоким шрамом, уши неправдоподобно малы. Имени парня никто не знает, и все называют его Ану. Он приехал в Сан-Хосе, не имея тут ни единой знакомой души, встал возле своей печки — огромного гудящего короба с кипящим маслом, сложил руки на груди и принялся торговать пирожками собственного приготовления, которыми торгует до сих пор, рассказывая каждому встречному-поперечному одну и ту же историю, такую дикую, что пропадает всякая охота снова приходить к нему за пирожками: он берет в руку металлическую сетку для просушки, кивает на полную черного масла сковороду, окунает в нее сетку, вынимает и говорит, что при такой температуре ею можно перерезать горло, как кусок масла, и что однажды в Боготе ему пришлось именно так и поступить с одним похитителем пирожков. «Он надумал меня обокрасть, это была чистая самооборона», — и он помахивает решеткой, как мечом, у вас над головой и орет во всю глотку, ни к кому не обращаясь, но так, что у всех закладывает уши: А нууууу!