Эвелио Росеро - Война

— Что вы покойник.

— Я, слава Богу, сумел порадоваться, что мне к затылку приставили винтовку, а не мачете. Сколько народу они изрубили, а потом даже милосердной пули для них пожалели?

— Почти всех.

— Всех, Исмаэль.

— Нужно радоваться смерти от пули, а не от мачете; но почему же они вас не убили?

— Их главный сказал тому парню: «Я не велел тебе его убивать, тупица», слава Богу, он так сказал. «Это дряхлый старик, не достойный ни пули, ни хлопот, — так он сказал, — пусть идет на все четыре стороны». — «Но вообще-то я могу помочь, — говорю я (сам до сих пор не понимаю, как мне пришло в голову открыть рот), — чтоб не зря я сюда шел. А кто болеет?» — «Никто, дед. Сгинь».

И они меня прогнали.

Я уже начал прикидывать, в какую сторону нужно идти обратно, когда мне приказали вернуться. На этот раз их парни отвели меня к больному, к своему главарю. Он лежал в палатке, довольно далеко от того места. Какая-то девушка в военной форме стояла на коленях и стригла ему ногти на ногах.

«Так вы утверждаете, — говорит мне этот их начальник, еще не успев толком меня разглядеть, — что вы целитель».

«Да, сеньор».

«И как вы лечите?»

«Велите принести пустую бутылку и помочитесь в нее. Тогда я решу. — Начальник захохотал. Но тут же стал серьезным. — Уберите этого дистрофика, — рявкнул он, — мочиться-то я и не могу, черт бы вас подрал». Я хотел предложить ему другое средство, потому что уже понял, что с ним, но этот человек махнул рукой, и девушка, которая стригла ему ногти, вытолкнула меня из палатки прикладом.

— И вас опять не пристрелили?

— Нет, — голос маэстро тускнеет. — Напрасно этот начальник не дал мне ему помочь.

— А что случилось с Маркосом Сальдарриагой?

— Остался там, он плакал — это он-то, такой гордец. Жалко было на него смотреть. Нужно тебе сказать, что даже хозяйка булочной не плакала.

Я останавливаюсь. Мне очень хочется избавиться от своей ноги, от этой боли.

— Давай-давай, Исмаэль, — посмеиваясь, говорит маэстро, — почти пришли.

Наконец из-за поворота дороги вынырнула лачуга, освещенная единственной свечой в единственном окне, к этому времени я уже готов был упасть на землю, уснуть, умереть, забыться — что угодно, лишь бы не чувствовать своего колена. Маэстро уложил меня в гамак, а сам пошел на кухню. Я его видел. Он засунул в дровяную печь несколько коряг. Я потрогал свое лицо — казалось, что пот течет с меня от жары. Но дело было не в жаре. В этот час, ночью, в горах, на одной из самых высоких точек хребта, всегда холодно. Меня просто знобило. Пес не давал мне уснуть, он слизывал капли пота с моих рук, клал лапу мне на грудь, его глаза мельтешили вокруг меня, как два искристых огонька. Маэстро приложил к моему колену компресс и закрепил его тряпкой.

— Теперь надо подождать, — сказал он, — не меньше часа.

Отилия знает, что ты поднялся сюда?

— Нет.

— Ну и влетит же тебе, Исмаэль.

Он велел мне выпить чашу гуарапо [6] Алкогольный напиток из сахарного тростника. .

— Слишком крепкий, — возразил я. — Мне бы лучше кофе.

— Даже не спорь. Ты должен выпить все до дна, чтобы душа заснула и ты ничего не почувствовал.

— Я опьянею.

— Нет. Ты просто будешь спать наяву, но нужно выпить все залпом, а не по глоточку.

Отбросив сомнения, я выпил всю чашу. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем спала боль, а с ней и опухоль. Маэстро Клаудино сидел на корточках, глядя в темноту. На стене висела его старая гитара. Пес спал, свернувшись у ног хозяина.

— Больше не болит, — сказал я. — Могу идти.

— Нет, Исмаэль. Осталось самое главное.

Он поставил рядом с гамаком табуретку и положил на нее мою вытянутую ногу. Потом оседлал ее, но не сел сверху, а только зажал коленями.

— Если хочешь, закуси край рубашки, Исмаэль, чтобы не кричать в голос, — и я похолодел, вспомнив его методы, которые мне приходилось наблюдать, но отнюдь не испытывать на собственной шкуре, когда он вправлял вывихнутые шеи, лодыжки, пальцы, локти, перекошенные поясницы, сломанные ноги, и казалось, что от оглушительных криков его пациентов рушатся стены. Не успел я закусить рукав рубахи, как железные пальцы начали стучать по моему колену, словно птичьи клювы, они бегали по нему, ощупывали, изучали его и вдруг стиснули, вцепились в кость или в кости и, не знаю, в какой момент и каким образом, как будто бы разомкнули и сомкнули мою коленную чашечку, соединяя детали головоломки из костей и хрящей моего колена, всего меня целиком; это хуже зубного врача, успел я подумать и впился зубами в рубашку, но все равно не сдержался и закричал.